День последний

Голос ее замирал, тело дрожало как в лихорадке, лицо склонялось все ниже. В то самое мгновенье, когда лоб ее коснулся пола, в монастыре послышался удар колокола. Но монахиня как будто не слышала звона: она осталась в том же положении, сокрушенная, неподвижная.

Елена первая встала с постели, привела в порядок свою одежду и полураспущенные косы, потом дотронулась до плеча кающейся.

— Встань, Евфросина! — промолвила она. — Звонят к заутрене. Пойдем в церковь, помолимся вместе: ты за раненого, а я ... за отца.

Монахиня обернулась к ней, не вставая с колен. Лицо ее было бледно и строго.

— Погоди, —тихо сказала она. — Ты не дослушала до конца.

Положив еще несколько земных поклонов, она встала. Руки ее были попрежнему молитвенно сложены на груди. В голосе слышалось изнеможение.

— Боярышня Елена, ты сказала, что. .. твой отец поминал меня в молитвах своих. Это правда?

Елена кивнула:

— От него я впервые услыхала твое имя.

— Мое имя! — глухо повторила монахиня.

Подойдя вплотную к боярышне, она вдруг поклонилась ей.

— Теперь последнее, самое страшное, — прошептала она, глядя на нее угасшим взглядом. — С этого времени я ... я полюбила твоего отца, а матери твоей...

И монахиня поклонилась девушке в ноги.

— Ты стала желать ей смерти, Евфросина! — в ужасе воскликнула Елена.

— Да, да, я стала желать смерти боярыне Десимире. Смерти твоей матери, Елена, — простонала она, и плечи ее затряслись от рыданий. — Умом желала ей смерти, а сердцем молила бога о ее выздоровлении, о том, чтоб она встала с постели и выгнала меня вон из башни, нечестивую. Коли помнишь, с того времени пошло: плакала я, вздыхала, да все, все — и мысли и дела — от матери твоей таила, пока ребеночек не родился... Его скоро бог прибрал. Но тогда все наружу вышло: и мать твоя узнала и Момчил... Видела я, своими глазами видела, как он в башню пришел и на отца твоего кинулся. А через двое суток, слышу — бьют брата моего под крыльцом. Стала я плакать и молиться. Скажи я хоть слово матери твоей, что, мол, брат он мне, его не стали бы наказывать, отпустили бы. Да ничего я не сказала. Брата ли мало любила, боярина ли слишком сильно — сама не знаю! После того брат мой на третий день утром скрылся и хусаром стал, вместе с ^Сыбо да сыном его Стефаном, за которого меня выдать хотели. Скоро слух прошел: убили Стефана боярские люди. А о Момчиле и Сыбо ничего не было слышно. .. Теперь ты все знаешь, Елена, все я тебе сказала, — даже чего брату не говорила. Как на исповеди.

Тут опять послышался громкий и частый благовест, будто откуда-то сверху просыпалась целая связка серебряных колокольчиков.

Монахиня поглядела в узкое окошко.

— Светает, — промолвила она усталым голосом. — Пора к заутрене.

Потом набожно прибавила:

— Святая Ирина, помоги и спаси!

И опять повернулась к девушке.

— Ты меня простишь, боярышня Елена? Больше мне нечего сказать. Только еще одно: когда мать твоя померла — господь послал ей легкую смерть, — я в монастырь ушла грехи свои замаливать. Что ты так глядишь на меня? Или сказать что собираешься? Назови меня как хочешь, не бойся! Да, да! Но как ты устала! И накидки у тебя нету! Постой! На вот, надень этот плащ!

И монахиня заставила Елену надеть поверх пестро расшитого сарафана темнокоричневую верхнюю одежду.

В тот момент, когда она наклонилась, чтобы поправить складки, боярышня уронила ей голову на плечо. Обхватив девушку за талию, монахиня обняла ее как больного ребенка. Так они обе медленно пошли к двери, не говоря ни слова. Дойдя до порога, боярышня подняла голову.

— Сестра Евфросина,— тихо промолвила она,— я хочу пожертвовать покров, который вышила мама, твоей заступнице, святой Ирине. Мама на небесах порадуется. В этом монастыре я тебя встретила, тут узнала тебя, свою посестриму.

— Посестриму! —радостно воскликнула Евфросина.— Ты назвала меня посестримой, Елена? Мне — такая честь?

Она отерлй две слезы, смочившие ей ресницы. Потом подошла к постели, взяла покров.

— Бери, — сказала она. — Он твой. 5I его как икону

берегла; пусть будет, как ты решишь. Храни тебя святая Ирина! .

Они вышли из кельи с покровом в руках как раз й тот момент, когда в третий раз раздался громкий, призывный трезвон колоколов. Вместе с этим звоном их встретил гомон проснувшихся богомольцев, по случаю праздника вставших спозаранку и спешивших со всех сторон к старой часовенке, стоявшей посреди двора, под сенью темнозеленой сосны. Евфросина и Елена еще не дошли до лестницы, ведущей вниз, как навстречу им показалась группа монашек, предводимая монахиней постарше, с серебряным крестом на груди и длинным посохом в руке. Ее вела под руку молоденькая, конфузливая белолицая послушница.

— Мать Аглая, игуменья, — шепнула Евфросина Елене, останавливая ее за руку.

Они прижались к стене, уступая дорогу, а когда старая монахиня приблизилась, обе упали на колени и отвесили ей поклон. ,

— Встань, Ксения, и ты, боярышня! — промолвила игуменья, приветливо протягивая им свою пухлую белую руку для поцелуя.

Вблизи она производила впечатление не такой уж старой и дряхлой. Большие живые глаза ее глядели хитро, испытующе, а полное лицо казалось еще больше благодаря двойному подбородку, нависшему над серебряным крестом. Правый глаз ее был прикрыт бородавкой с длинными седыми волосами.

— Боярышня в гостях у тебя? — спросила игуменья Евфросину. — Добро пожаловать, сохрани ее святая Ирина! Откуда и чья?

Евфросина шепнула ей на ухо несколько слов.

Глаза игуменьи вдруг потемнели.

— Дочь великого прахтора Петра из Тырнова, говоришь? Господи боже мой, святая Ирина! Уж и не знаю, \<ак принять-то тебя, вельможеству родителя твоего достойно, какие горницы тебе отвести. А то вон нынче где ночевать пришлось, бедненькой!

И она сердито поглядела на Ксению, стоявшую по-прежнему на коленях, наклонив голову.

— Встань, встань, боярышня! Будь как дома! — прибавила игуменья самым ласковым голосом и погладила Елену по голове.

Взгляд ее несколько раз остановился на златотканном покрове, который держала в руках боярышня, и она хотела еще что-то сказать, но в это время на лестнице внизу появилась толстая маленькая монахиня, красная, испуганная. Она еще издали махала руками и что-то кричала. На поясе у нее звенела большая связка ключей. За нею шел старый батрак.

Монахиня, тяжело дыша, поднялась на последнюю ступеньку и от усталости и волнения повалилась на землю.

— Хусары, хусары, матушка! — закричала она, еле переводя дух и ломая руки.

Потом принялась бессмысленно повторять:

— Мать пресвятая богородица! Святая Ирина!- Пресвятая богородица! Святая Ирина!

Услыхав эту новость, Евфросина поспешно поднялась на ноги и дрожащей рукой обняла Елену. Она страшно побледнела.

— Какие хусары? — воскликнула игуменья.

— Известно какие, матушк^ Разбойники и тати безбожные, — запричитала испуганная монашка. — Как те, что прошлый год обитель святого Пантелеймона в Черно-мене ограбили.

И она опять принялась ломать руки.

— День-то, день-то какой! Всей обители и святой покровительницы нашей посрамление!

— Ты не в себе, Серафима, — строго, сердито сказала игуменья. — Или тебя злые духи смущают. А ты что скажешь, Григорий? Ты — привратник у главных ворот и конюший монастырский. Тебе лучше известно, — обратилась она к старому батраку, который стоял, опустив глаза в землю.

— Правильно сказала сестра ключница, — неторопливо ответил он. — Хусары — и много их. Коли мы их добром не пустим, грозятся монастырь сжечь, а откроем ворота, — никакого, мол, зла нам не сделают.