День последний

— А-а! — вырвался из груди воеводы глухой рев.

Он застыл на месте, побледнев как полотно. Глаза его, страшно расширившиеся, метали молнии.

— Братец! — простонала монахиня и рухнула на плиты.

Елена кинулась к ней. Среди хусаров произошло движение.

Вдруг Момчил выхватил из ножен свой длинный меч, со страшной силой взмахнул им и, не дав никому опомниться, одним ударом снес хрупкую молодую лозу, к которой перед тем притулилась Елена. Срезав растение, клинок с глухим звоном ушел гл^убоко в деревянную стену.

— В горы, в горы! — крикнул воевода, вырвав обратно меч.

Дикий, безумный взгляд его остановился на Елене.

— Отправляйся к отцу в Тырново! Сейчас же, без промедления, пока я совсем не обезумел. И ее бери с собой! У нее больше нет брата, а у меня нет сестры.

— Воевода, воевода! — воскликнула боярышня, но голос ее потонул в топоте копыт и бряцанье оружия.

— За мной! — крикнул Момчил, пуская коня вскачь.

Он ни разу не оглянулся. За ним и за хусарами, отстававшими от него, несмотря на стремительный бег коней, поднялась туча пыли, вскоре скрывшая их из глаз.

Елена с измученным лицом повернулась к монахине, окруженной богомолками, которые терли ей виски. Взгляд молодой девушки привлекла упавшая на каменные плиты перерубленная лоза. С молодых побегов и разруба падали крупные прозрачные капли. И девушке показалось, что это не лоза, а она сама лежит на мощенном плитами монастырском дворе, сраженная мечом хусара, истекая кровью. Ей стало жаль и лозы и себя. Жаль Евфросины. Но больше всего болело у нее сердце за самого Момчила.

Она поглядела на убегающую вверх горную дорогу. Всадники уже въезжали в лес, на краю которого белела башня.

Ветер сдул облака пыли в сторону, и боярышня увидела зеленый боярский плащ Момчила, скакавшего впереди.

Она горячо перекрестилась, и губы ее зашептали молитву.

12. В ПАРОРИЮ

Тот день, когда Сыбо с Момчилом похитили Елену и Райко отвез ее в монастырь св. Ирины, брат ее Теодосий провел взаперти в хлеву, пленником бешеного фанатика, старого злого Амирали. Кроме мучительного сознания, что встреча с отцом Григорием отодвигается на неопределенное время, он никаких неприятностей не испытывал. Лука, все такой же молчаливый и хмурый, носил ему козье молоко, просяной хлеб и воду, а раз даже вытащил потихоньку из-под полы немножко щавелю и мелкой землйники. Когда Теодосий пробовал с ним заговорить, послушник отворачивался либо знаком давал понять, что снаружи подслушивают. В самом деле, пленник несколько раз слышал постукивание посоха; он понял, что Амирали, не доверяя Луке, стережет его сам. Ему даже показалось, что старик нарочно топчется за дверью, словно ожидая от него не то показания, не то еще чего-то. В конце концов, видя, что его ожидания напрасны, Амирали с сердитым ворчаньем позвал Луку. Послушник недовольно откликнулся и куда-то исчез. Потом Теодосий услыхал, как Амирали, подойдя к самой двери, что-то гневно запел, то и дело останавливаясь, громко, протяжно восклицая: «Анафема!» и ударяя посохом в землю. Так продолжалось до захода солнца: старик пел, а Теодосий молча, печально сидел в хлеву.

Там уже совсем стемнело, когда Теодосий очнулся от своих грез. Он забыл и о плене и об Амирали и думал только о той радости, которая ожидает его в Парории, у преподобного. Снаружи пение умолкло, и все затихло.

Потом раздался стук в дверь, и голос Луки произнес:

— Выходи, выходи!

Приоткрыв дверь, Теодосий увидел послушника, который стоял прямо за порогом с той же толстой дубиной в руке. Лицо его было пасмурно, как всегда. Прислушавшись, он тихо заговорил:

— Собирайся, отец! Амирали заснул, и я отведу тебя в Парорию.

Теодосий поглядел на него с изумлением.

— Как бы на тебя не обозлились разбойники, да и старик? Не надо его обманывать, брат Лука.

Послушник опустил глаза и еще больше нахмурился.

— Идем, идем, — глухо пробормотал он. — Здесь останешься, плохо тебе придется.

И после небольшого молчания резко, раздраженно прибавил:

— Обо мне какая тебе печаль? Хусаров нету: поехали царскую свадьбу грабить. А старика я не боюсь.

Послушник кивнул в сторону развалин, откуда доносился громкий храп.

— Добрая у тебя душа, брат, — сказал Теодосий. — Пойдем со мной в Парорию. Отец Григорий и тебя примет.

Лука покачал головой.

— Нет, там мне нечего делать. Я — человек простой, неученый. А ежели коз и овец пасти, так это и на селе можно. Вот помрет старик, и уйду на село.

— Так говорить грешно, — укоризненно промолвил Теодосий. — Как будто ты своему наставнику смерти желаешь. Никто не ведает ни дня, ни часа. Это одному богу известно.

Вдруг ему пришла в голову одна мысль.

— Уж не болен ли Амирали? Не на смертном ли одре он лежит? — спросил Теодосий, внимательно поглядев на послушника.

Лука пошевелил своей тяжелой дубиной и, как-то странно улыбнувшись, ответил:

— Он всегда болен. А хоть бы и помирает? — вдруг сердито крикнул он, сверкнув глазами. — Тебе что? Туда ему, окаянному, и дорога. Он тебя погубить хотел, а ты ...

— Погубить меня? — удивился Теодосий и про себя произнес: «Прости ему, боже, его прегрешение!»

И осенил себя крестом.

Лука поглядел на него насмешливо, потом быстро наклонился к нему.

— Поджечь хлев, в котором ты заперт был, вот что мне старик приказал, — шепнул он ему на ухо. — Крестись, не поможет. Сегодня я не послушался, глухим притворился, а завтра, кто знает, — может, придется!

Он опять пошевелил дубиной и, кинув взгляд вокруг, прибавил более сдержанно:

— Пойдем, а то он того гляди позовет. Уж поздно.

Теодосий опустил голову, не глядя на собеседника. Он

не думал о том, что ему угрожает смерть, а скорбел об Амирали: как это в душу старика вселился злой дух? И что делать ему самому? Вступить ли в борьбу с сатаной или бежать, уступив ему поле сражения? То ему хотелось остаться, поговорить с Амирали и смягчить его сердце, то он видел себя коленопреклоненным перед отцом Григорием, и душа его трепетала от восторга.

Но Лука не дал ему много времени на размышление.

— Идем, идем, отец, — сердито промолвил он. — Я и осла приготовил и харчей на дорогу припас. Что голову повесил? О чем размышляешь?

Теодосий поднял голову и, ни слова не говоря, направился к башне, откуда слышался храп старика.

— Что, что ты делаешь, отец Теодосий? — воскликнул в испуге Лука, догоняя его.

— Брат Лука, —тихо ответил Теодосий, — что было бы, если б господь наш Иисус Христос бежал от сатаны, когда проклятый в пустыне его искушал? Подумай только, как он пугал господа нашего, какие J<oзни ему строил, чтобы запутать его и погубить, — но Христос, как воин в поле ратном, не отступил перед лукавым и этим спас род человеческий. Так господь поступил и нам по его примеру поступать велел. Аминь.

— Аминь, аминь! — подтвердил Лука и слегка потянул уходящего за подрясник. — Отец, отец! — прошептал он. — Я ведь сказал тебе: старик спит, а может, и в лихорадке. Оставь его!

Теодосий, ни слова не говоря, смело подошел к развалинам башни и остановился у притворенной двери в келью, где спал старик. Толкнув дверь, заглянул внутрь. Было уже темно, и мерцающий свет лампады озарял лежащего на кровати у противоположной стены старого монаха. Теодосий прислушался. Доносилось тяжелое дыхание спящего. Он открыл дверь и вошел. Некоторое время стоял неподвижно, задумавшись, потом встал на колени перед лампадой и принялся читать молитву. Лука остался на пороге, не двигаясь ни вперед, ни назад, — хмурый, встревоженный. Уже совсем стемнело, и за плечом его блестели первые звезды.