День последний

— Как знаешь, брат, — ответил Теодосий, и прежнее доброе чувство к новому знакомому уступило место подо-* зрению. «Видно, чревоугодник. А таким хорошим казал^ ся!» — удивился он в душе, отводя взгляд от монаха с его рыбами. И как прежде, когда зашла речь об имени Теодосия, Добророман опять понял причину уклончивости гостя и отошел от него. Присев на корточки возле шалаша и достав из-за пояса нож, он принялся молча чистить рыб.

Некоторое время ни тот, ни другой ничего не говорили.

— Видно, рыбы у вас много; с голоду не помрете, — заговорил, наконец, Теодосий, попрежнему с недобрым

чувством глядя то на большие руки монаха, быстро, ловко чистившие рыб, то на его детски-простодушное лицо.

Добророман поднял голову и, как-то печально поглядев на гостя, кивнул:

— Нет, нет, не умрем!

Теодосию стало стыдно.

— Ты — рыбарь, как святые апостолы Петр и Андрей, — поспешно прибавил он. — Сам господь наш в земной жизни своей походил на рыбаря. Откуда ты?

Монах, кончив чистить рыб, поднял на Теодосия прежний печальный взгляд.

— Из Бдина, — ответил он. —Там в Дунае рыбу ловил; а потом, как в Тырново перебрался, на Янтре рыбачил. С детства полюбил это занятие. Родитель у меня — купец, грек. А рыбарем не был.

И он скрылся в шалаше, откуда послышался треск ломаемого хвороста и разводимого огня. Вскоре запахло дымом.

Слова Доброромана заставили Теодосия снова вспомнить о Тырнове и об отце. Ему опять как будто послышался низкий, глухой ропот Янтры. В то же время перед ним, как это было в хлеву у Амирали, возникло нахмуренное, встревоженное лицо великого прахтора. «Повидаю преподобного, поклонюсь ему и вернусь обратно в Тырново, — вдруг решил Теодосий. — Чего мне здесь ждать? Скорей в монастырь».

Но, вспомнив добрые глаза Доброромана и подумав э том, как огорчит последнего уход гостя, решил все-таки подождать. Устав сидеть на одном месте, он встал и пошел посмотреть, нельзя ли чем помочь монаху. Заглянул в шалаш и увидел, что хозяин раздувает огонь, а рыба жарится на тонком противне. Добророман был так поглощен своим занятием, что даже не заметил гостя. Теодосий отошел незаметно и, так как ему не сиделось, отправился к плотине, а потом вдоль ручья к водоему.
– Водоем был круглый, глубокий, прозрачный. Си кишел рыбой: поминутно т.о тут, то там среди плавающих ивовых веток и листьев из воды показывалась остренькая головка. В одном месте на земле лежала поваленная старая верба,- и в широком дупле ее был пчелиный улей. Пчелы жужжали вокруг, хлопотливо сновали взад и вперед в горячих лучах послеполуденного солнца. У Теодосия стало легко и тепло на душе;, сам того не заметив, он

т

обошел вокруг всего водоема, глядя то на воду, то на лес, в этом месте не особенно густой. Иногда над самой водой с громким щебетом проносились ласточки, словно желая поймать рыбку. Кругом царило такое спокойствие, такая тишина, что Теодосий остановился в изумлении, как вдруг заметил вонзившуюся в дерево стрелу. Она торчала опереньем к реке.

«Верно, хусары охотились», — подумал он. Вытащив стрелу, он разломал ее на мелкие куски и кинул их в водоем. Какая-то крупная рыба жадно накинулась на оперенный конец и утащила его под воду.

Вдруг Теодосий увидел по ту сторону водоема между деревьями Доброромана: приставив руку козырьком ко лбу, он, видимо, искал гостя. Теодосий поспешил обратно к шалашу. Монах встретил его радостно и усадил за столик, который поставил на открытом воздухе, возле реки, под стрехой.

– - А ты, брат? — спросил Теодосий, видя, что нет второго стула.

— Я постою и буду тебе прислуживать, — ответил Добророман, хлопоча вокруг стола.

Он поставил на стол муравленую зеленую тарелку и кувшин с водой, положил круглый маленький каравай. Но когда все было принесено и жареная рыба положена на тарелку, Теодосий заставил его перевернуть вверх дном крепкую ивовую корзинку и сесть на нее. Потом прочел молитву. Оба монаха перекрестились.

Проглотив несколько кусков, Теодосий вспомнил о козьем молоке, которым угощал его Лука, и о том, что послушник говорил ему насчет Доброромана. Подняв глаза на хозяина, Теодосий тут только заметил, что гостеприимный инок даже не притронулся к рыбе, а макает хлеб в ^тупку с петрушкой и мятой. Перед ним лежал кусок брынзы и немножко луку.

Теодосий, перестав есть, обратился к нему с вопросом:

— Что это значит, брат? Гостя потчуешь, а сам, я вижу, скоромного в рот не берешь?

— Я не ем рыбы, — тихо, стыдливо ответил Добророман.

Т_еод_осий поглядел на него с удивлением.

— Постишься?

— Пощусь? Нет, нет, брат. Я не хочу слыть более усердным, чем братия. А так, сам себя наказываю. Бог

дал жизнь всем тварям своим — и земным и водным. А я ловлю бедных рыбок, на огне их жарю, чреву человеческому в угоду. -

— Так не лови рыб и себя не наказывай. Коли это грех, лучше беги соблазна, — сказал Теодосий, еще более удивленный.

Добророман покачал головой.

— Ладно ли получится? Греха убегу, а братское сострадание и сыновнюю любовь нарушу? Чем же духовный отец мой, старец Илларион, и отец Аарон — слепец, даром прорицания наделенный, хоть неученый и незрячий, а ты ему священное писание на любом месте раскрой, он тебе скажет, где оно раскрыто, — и отец Вар-сонофий, да иной раз и сам преподобный питаться будут? Я-то здоров, мне что? Господь и петрушку дал, и лучок, и порей, а самое главное — хлебушко. А ведь они старые, больные. Прости, брат, что я так говорю, будто хочу с лучшей стороны себя выставить, очень нужным изобразить. Но как же отнять у них радость что-нибудь тепленькое скушать, прямо с огня: усача либо форель или там уклейку? Утром встанут они, откроют дверь, а на гвозде горшочек висит со снедью. Видишь, брат, вот эти горшочки? — продолжал Добророман, наклонившись и показывая гостю расставленные на лавке горшки. — Сколько радости приносят они больным старцам! Хорошо ли эту радость отнять? И ради чего? Чтобы чрево свое успокоить, дни свои послабленьем греховным усладить... Что, что такое, брат? Почему ты так глядишь на меня?

Теодосий встал и промолвил дрожащим голосом:

— Прости меня, Добророман, что я принял тебя за чревоугодника! Бог открыл мне глаза. Не чревоугодник ты, а божий угодник. Воистину, воистину станешь святым. Велика, неизмерима доброта твоя, брат милый!

И Теодосий сотворил ему поясной поклон. Тут Добророман совсем растерялся: просто не знал, что делать, что говорить.

— Сядь, сядь, — твердил он только, сам стоя на ногах перед гостем.

Оба монаха долго глядели друг на друга полными слез глазами, сияя от радости.

Наконец они сели, и Теодосий доел рыбу, заставив и Доброромана отведать. Они потолковали о монастыре ^и о преподобном, а поев, кинули крошки чирикавшим вокруг воробьям...

Теодосий первый встал из-за стола и, поглядев на солнце, сказал Добророману:

— Спасибо тебе, брат, за обед и сотрапеэование. Мы ^теперь узнали друг друга и будем вперед истинными братьями. Но мне пора в обитель.

Они прочли краткую молитву, и Добророман убрал со стола.

Потом добрый монах повел Теодосия по тропинке, тянувшейся вдоль берега реки.

Больше они ни о чем не говорили. Войдя в купу деревьев, тропинка стала отклоняться в сторону; река эдесь шумела, пенясь вокруг обрушившихся в нее обломков скалы. Лесок начал редеть, и скоро с обеих сторон открылся продолговатый луг, пестреющий синими колокольчиками и алым маком.

— Стой, брат! Вот Парорийская обитель! — промолвил Добророман. — Вон там, налево от реки, под утесом, что похож на человеческую голову.

Теодосий замер на месте, посветлев лицом.

— Слава тебе, боже, слава тебе! — промолвил он взволнованно и перекрестился.