День последний

— Отец мой, — сказал он взволнованно, — воистину ты осенен свыше, и нет для тебя ничего тайного, скрытого. Имя мое ты произнес, прежде чем я его назвал, да и о том тебе ведомо, что я место своего рождения и род свой скрываю ... Нет, нет, от тебя скрывать не могу, отец! Я из престольного болгарского города Тырнова, из боярской семьи. Отец мой — великий прахтор царя Иоанна-Александра.

— Хорошо, хорошо, — ответил с кроткой улыбкой старец.

— Милое дитя мое, — начал после небольшого молчания Григорий Синаит, и глаза его снова заблестели. — Многие приходят, подобно тебе, с душой, уязвленной любовью ко Христу, и спрашивают коленопреклоненно: «Ах, когда бог пошлет и нам такое же наслаждение, как тебе, святой отец? Когда переродимся мы, победив в себе ветхого человека?» А чем я лучше их и тебя, Теодосий, или умней? Кто я такой без господа и благодати господней? Возьми в руку воск и держи его вдали от огня: будет тверд и холоден, как камень; но только приблизишь его к источнику тепла, начнет таять, принимая удивительные, необычайные формы. Так же и ум человеческий: пока он один и далеко от бога — не понимает происходящего вокруг, а приблизится к божественному огню духа святого — весь сгорит и уже не может думать о себе. Вот почему, брат мой, творя перед господом умную молитву, и к созерцанию славы его будешь причастен.

— Умную молитву! — воскликнул Теодосий. — Объясни, что означает это речение, отец? Мне уже говорили об этом дивном твоем деянии, но как оно совершается, ясно не разумею.

Отец Григорий ответил не сразу, но во взгляде его появилось такое сияние, что Теодосий опустил глаза.

— Неужели ты думаешь, что я могу объяснить тебе это в двух словах? — промолвил старец медленно и как бы с укоризной. — Разве можно научить неграмотиого сразу всем буквам — от альфы до омеги? И дело не только в том, что трудно все рассказать, а в том, что тут сердцем слушать надо.

— Умная молитва, — начал он, — не писаная, не сочиненная, ни словами не сказываемая, ни голосом не воспеваемая. Но не объяснить тебе ничего, дитя мое, значило бы отказать в гостеприимстве путнику, который стучится в дверь. Выслушай то, что составляет лишь малую часть неизмеримого, уразумей не буквы, но отдельные черты, из которых они составлены.

И еще более сосредоточившись, отец Григорий продолжал:

— Бог есть мир и покой, находящийся по ту сторону шума и суеты. Истинная беседа с богом — безмолвие. Что такое наш голос перед его молчанием? Коли хочешь

сотворить истинную модитву, поступи как гусляр, который, наклонив голову и прибл&зив ухо к струнам, искусно ударяет по ним, наслаждаясь мх напевом. Гусляр ничего не видит и не слышит, кроме гуслей, которыми наслаждается. И ум во время молитвы не должен внимать ничему, кроме бога. Ясен ли тебе этот пример, Теодосий? Молись богу не словами, а помыслами. Зачем просить у бога того, другого, как будто он не в наших сердцах, не в нас самих? Иши бога в сердце своем и через сердце свое с ним беседуй. Истинное начало молитвы — жар сердечный. Повторяй неотступно в уме: «Господи Иисусе Христе, боже наш, помилуй меня!» Этого довольно. Пускай молитва твоя будет кратка, чтобы в душу твою вместе со словами не вкрались прелесть и соблазн и не смутили дух твой. Не меняй слов, ибо не пускают корни деревья, часто пересаживаемые. Изгони ум из головы своей и собери его весь у себя в сердце. Кто умеет собирать мысли свои в одну точку, тот подобен острию. Тупой предмет не может проникать сквозь препятствия, но прежде заостри его — ион пронижет все. И петь не нужно; даже пенье псалмов — не всегда добро. Кто трудится, тот пусть поет; тебе же, безмолвствующему, более пристойно творить умную молитву. Знай, Теодосий: безмолвие пустынника подобно тени. Бога будто и нет, а он как раз там, в нем, неслышимый и невидимый, точь-в-точь как солнце, не греющее в тени, но самое ее создающее.

Стремительно вскочив с места, Теодосий, прежде чем старец успел остановить его, упал перед ним на колени и стал целовать его руки.

— Зачем, дитя мое, зачем ты целуешь мне руки, как родному отцу? — тихо спросил игумен, отняв левую руку от уст монаха и осторожно положив ее ему на голову.

— Слова твои —сама истина, святой отец, — порывисто заговорил Теодосий. — Родного отца я потерял, а духовного отца своего нашел. Ты душу мою из оков освободил, отец. Как же мне не целовать честные руки твои? Куда только я ни ходил, где ни скитался в поисках учителя, отца, камня в основу веры моей! Но вот нашел — и радуюсь!

И Теодосий опять принялся целовать руки старца, и тот не мешал, — только слегка гладил его по волосам. Лицо отца Григория хранило все то же спокойное, лишь слегка озабоченное выражение; благостная улыбка не сходила с его уст. Вдруг Теодосий, как прежде, почувствовал, что мягкая рука старп;а, взяв его подмышку, старается поднять. Покорно и смиренно встав с пола,он сел, — но не на сиденье возле аналоя, а на скамеечку у самых ног преподобного. Когда он успокоился, отец Григорий слегка дрожащим голосом опять заговорил:

— Ты вот сказал, Теодосий: «Родного отца я потерял, а духовного нашел! ..» Как будто отец твой уже предстал пред всевышним. Но, кажется, ты сам, вскоре после своего прихода, поведал мне, что отец твой — великий прахтор при болгарском царе, пресветлом и благочестивом Иоанне-Александре. Что это: память ли мне изменила, или я не так тебя понял?

— И память тебе не изменила, и понял ты меня правильно. Это на самом деле так и есть. Родной отец мой жив, но я ему давно уже не сын и он мне не отец. Я открою тебе эту тайну, отец мой, — продолжал он громче, — ничего не утаю, как делал до сих пор, скрывая свое имя и свой род. Часто, очень часто меня спрашивают, кто я, откуда, кто мои отец с матерью, как звать меня по батюшке. Я молчу, стесняясь, словно блудный сын, сказать правду. Как же я могу сказать ее, как поведать людям, когда отец прогнал и проклял меня и я уже столько лет гляжу на свой родной дом только издали!

При этих словах Теодосий скорбно опустил голову.

— Отец мой, — продолжал он после небольшого молчания, — когда я шел в Парорию, у меня было спокойно на душе. Уже давно, давно не думаю я о своем отце, потому что у меня есть отец там, наверху, и другой — духовный мой наставник на земле, которого я хотел увидеть.— Тут Теодосий с радостным умилением поглядел на старца. — Но сколь же обманно счастье человеческое! Я. уже зрел монастырь впереди и, подходя к реке, думал о тебе, отец мой. Вдруг вижу: навстречу мне два углежога. Из монастыря идут, внука в послушники отдали.

Теодосий остановился, видя, что старец как будто хочет что-то сказать. В самом деле, отец Григорий, кивнув, промолвил:

— Знаю их: Трифон и Постол. Позавчера были у меня. И я внука их Климента благословил. В послушание отцу Варсонофию отдал его. А почему я тебя прервал, почему об этих бедняках заговорил? Вот почему: они рассказали мне, что пресветлый болгарский царь породнился со святым императором Андроником. Не скрою от тебя, Теодоси^ весть эта возрадовала сердце мое несказанно. Прекратятся войны и распри между греками и болгарами, не будет больше проливаться кровь христианская понапрасну.

Поглядев на старца с некоторым удивлением, Теодо-сий промолвил:

— Как ты добр, отец мой, как великодушен-! Ты не отделяешь своих единоплеменников от нас, болгар. Настоящий отец: каждому отдаешь должное!

Кротко улыбнувшись в ответ, отец Григорий продолжал с горящими каким-то новым пламенем глазами:

— С тех пор как я, вместе с отцом, матерью и почти всеми родными моими, побывал в плену у неверных агарян, мне стало ясно, Теодосий, как плохо живем между собой мы, христиане. Один у нас бог и одна церковь — великая православная вера. А как исполняем мы заповедь божию о том, чтобы любить друг друга и прощать врагам? Много я народу в жизни своей перевидал, дитя мое, на многих языках слышал имя божие произносимое и вот что скажу: душа человеческая всюду одна и та же, и сердце человеческое — одно. Нет ни знатных, ни простолюдинов: все мы перед богом равны.

Голос отца Григория вновь возвысился я громко зазвучал, но болезненный старческий кашель потряс его грудь, и он, умолк, борясь с недугом. Только через некоторое время слабым, хриплым голосом опять заговорил:

— Болен я, немощен, и сердце мое терзается, когда говорю об этих предметах. Но, думаю, ты понял мысль мою. Люби каждое творенье божие, как повелел господь, только самого себя не возлюбляй!

Он помоочал, облокотившись на ручку кресла и утомленно закрыв глаза.

— Расскажи теперь о себе, Теодосий! — сказал он наконец. — А я посижу молча: отдохну и тебя послушаю.