День последний

2. НЕВИДИМАЯ БРАНЬ

Парорийская обитель, куда стремились в то время монахи и постники отовсюду — не только из Византии и Болгарии, но и из Сербии, Валахии и даже далекой Ар-банашской земли *, — не походила на другие монастыри и обители, которые приходилось посещать Теодосию. Издали трудно было даже отличить ее от деревни или становища пастухов и углежогов. Не было видно ни стены, за которой прячутся монастырские здания, ни даже частокола. Да и никаких больших строений тоже не было: ни кухонь, ни овчарни, ни хлева для скота. Там и сям под сенью вязов рассыпанными зернами белели маленькие келейки, а вокруг них — другие, еще меньше и ниже, словно грибы после дождя. У самой реки келий ³⁰ не было; они теснились главным образом возле скалы, в самом деле похожей на человеческую голову. В скале виднелись три пещеры: две — рядом, у самой вершины, третья — пониже, с широким и как бы придавленным сверху входом, похожим на приоткрытый рот. В скале были высечены ступеньки, а на самой вершине ее белела часовня и рядом торчала деревянная колоколенка с клепалом. Как раз в это время на колоколенку поднялся монах и зазвонил к вечерне. Отрывистые, тупые звуки клепала раздались по окрестности, вызывая протяжное двойное эхо, как будто на том берегу тоже стоял монастырь. Несколько аистов взлетели над обителью и, медленно, лениво покружившись, опустились на землю у самой реки.

Глядя на белые келейки, Теодосий забыл и усталость и тревогу о Елене, об отце. Он вспоминал другие монастыри, в которых ему приходилось бывать: нет, нигде такая радость не согревала его сердца. Все здесь ему нравилось, все как будто нарочно было так устроено, чтобы дух не смущался мирской суетой и мирскими соблазнами. Окрестные горы были дик-и и безлюдны, тихую долину широким поясом охватывал лес, звери и люди здесь, казалось, только что вышли из рук создателя, солнце глядело с неба добрым отеческим взглядом. В этой маленькой долине не могло царить зло, а только одна благодать, как в раю, где жили Адам и Ева. И, вновь охваченный нетерпеньем, Теодосий зашагал по тропинке, отлого поднимавшейся к монастырю. Добророман догнал его и указал ему одну келью, прислонившуюся к столетнему вязу, ближе всех к реке.

В тот же вечер Теодосий лежал на низкой жесткой постели в келье старца Иллариона, куда его привел добрый Роман. За тонкой перегородкой спал сам больной старец. Теодосий долго слышал, как он стонет на кровати, а когда боль немно'то утихала, молится — то вслух, то про себя, о чем свидетельствовало постукиванье четок. В щели перегородки проникал свет лампадки. С другой стороны, из комнатки двух келейников — отца Иосифа и послушника Сергьо, — доносился легкий шелест, словно там двое тихо шепчутся в ночном мраке. А снаружи, издали лился глухой, убаюкивающий ропот: там текла река.

Ралость, испытанная Теодосием днем на полянке перед обителью, наполняла его сердце и теперь, отгоняя сон, хоть ему и не удалось видеть отца Григория. Но он уже не чувствовал прежнего душевного спокойствия, словно в нем что-то перевернулось, как прочитанная страница. Братья встретили его с неподдельной лаской и гостеприимством, дали ему приют и накормили его, рассказали ему о доброте и мудрости преподобного, но жаловались на хусаров, которые вот уж третий раз ограбили монастырь и мучили монахов, вымогая у них деньги. Иное было бы дело, говорили они, если б монастырь был богат и держал больше батраков, сторожей или построил башню, где монахи могли бы скрываться в случае нападения. Но у него нет людей для пахоты и сева, жатвы и косьбы; скот, какой был, весь передох от болезней и плохого ухода; не хватает богослужебных книг, все архиерейское облачение похищено хусарами. И чем дольше они говорили, чем больше перечисляли свои нужды, тем больше новых нужд вылезало на свет. Тревога, боязнь за завтрашний день омрачали лица братии. Уста их твердили об уповании на бога, но только по привычке, без внутреннего убеждения. Теодосию стало неприятно, хотя он ясно видел, что монахи хлопочут не ради себя, а об общем благе. Несмотря на это, в душе он их упрекал. В его глазах все эти заботы были продолжением той же суеты мирской, которой он убегал. Ему хотелось, чтобы все было так, как он представлял себе сегодня, когда смотрел на обитель издали. Потом, в келье, отец Илларион, кашляя и охая, долго расспрашивал его, где он родился, откуда пришел, когда принял постриг и как его звали в миру. Старик был любопытен и болтлив и никак не хотел оставить его в покое. Не понравилось Теодосию и то, что отец Илларион питается отдельно от келейников и лучше, чем они. Тут ему вспомнились елова Луки о Доброромановых рыбах и весь рассказ послушника.

Ему стало не по себе. Он встал с постели, опустился на колени лицом к лучам лампадки и принялся читать молитвы.

Он долго молился. Но оттого ли, что ему мешало тяжелое дыхание спящего старца, или он сам не сумел должным образом сосредоточиться, молитва не дала ему полного умиротворения. Все же, когда он встал с колен, у него было спокойней на душе, и он прилег с намерением заснуть. Перешептывание келейников прекратилось, а река шумела однообразно, убаюкивающе. Теодосий закрыл глаза и скоро забылся, даже увидел сон: хотя он знал, что шумит маленькая монастырская речонка, в которой Добророман ловит форелей и усачей, ему вдруг показалось, что это Янтра, и она уже не просто шумит, а бушует, как во время весеннего половодья или после ливня. Он ясно увидел бурные, мутные волны, бьющие в прибрежные камни и мчащиеся, как бешеные кони, вниз, к полю.' Потом — откуда только вдруг взялось столько народу! — один берег реки почернел от толпы. Эти люди от чего-то убегали, какая-то опасность гнала их к реке, но какая — неизвестно. Толпа зашевелилась, люди стали переходить реку вброд. Теодосию даже показалось, что ему знакомо то место, где они пытаются это сделать, и что там глубоко даже в летнюю жару. «Они потонут, их унесет водой», — в ужасе подумал он. Не успел он это подумать, как почувствовал, что какая-то сила оторвала его от земли и понесла над водой к противоположному берегу, словно под ногами у него протянулся незримый мост. «За что, за что мне такая милость? — подумал он, и сердце его задрожало. — Другие тонут, а я ...» При этом он почувствовал такую боль в груди, что вздрогнул и проснулся.

В самом деле, сердце его билось часто и тревожно. «За что такая милость, когда тонут мои братья и сестры? — повторил он наяву то, что сказал во сне. — Что значит это сонное видение? Не грозит ли какое-нибудь несчастье Тырнову? Или болгарский народ ждут беды и напасти впереди?»

Долго ли длился его сон, Теодосий не знал, но ему показалось, что скоро уже рассвет. Он встал с постели и поглядел в окошко. Небо посветлело, мрак немного рассеялся. На душе у Теодосия было так тревожно, что он больше уже не ложился, а опять встал на колени и начал молиться.

Окончив молитву, он открыл дверь в комнату келейников, — выйти наружу можно было только через нее. В очаге тлели угли, покрытые белым пеплом; в комнате царил полумрак. Теодосий пошел на цыпочках, прислушиваясь к сонному дыханию послушника и монаха. Вдруг он споткнулся обо что-то вроде протянутой веревки; шум разбудил послушника; он поднял голову.

— Куда ты, куда ты, отец? — сонно спросил юноша, с удивлением глядя на Теодосия.

Тот сделал ему знак не вставать и, подняв крючок на двери, вышел из кельи.

С глубоким наслаждением стал он вдыхать свежий утренний воздух, ласково на него повеявший. Рассвет уже близился; было видно кельи. Теодосий пошел по тропинке, которая вчера привела их с Добророманом в обитель. Скоро он вышел к реке. Но вместо того чтоб идти вдоль реки вверх по течению, он пошел по покрытой росой траве в обратном направлении. Долго шагал он, чувствуя, как роса мочит его ноги. В одном месте путь ему преградила скала. Он не стал ее обходить, а взобрался на нее и сел, свесив ноги над водой.

Тут ему опять вспомнился сон и то, что в этом сне его выделили среди других, как избранного. Вместо того чтоб радоваться этому, он опечалился, и знакомая боль засосала его сердце. «Я вью себе гнездо вдали от ближних, отвернулся от них ради спасения своей души», — с горечью подумал он.

«Да ведь не себе одному только, но и им, по примеру святых угодников, жизнь вечную у господа бога вымолить хочу, — продолжал он, оправдываясь. — Каждому свое от бога определено. Я молитвословлю на ниве господней, как земледелец пашет, сеет и жнет на ниве земной. Ни я не выше сеятеля, ни он не ниже меня».

Но другой голос возражал неумолимо:

«Ты не выше сеятеля, но не умней ли его? На что же тебе дан разум от бога? Зачем скрываешь сокровище в пустыне, зачем таишь светильник под спудом? У тебя есть отец, — на кого ты покинул его? Есть сестра юная,— не должен ли ты быть заступником ей? А город твой и народ... Неужели ты оставишь их на дурных и ленивых пастырей, которые впустят волков в овчарню? Разве не сказал Христос, что добрый пастырь жизнь свою положит за овец своих? Ты — пастырь. Где же стадо твое?»

Чем больше старался Теодосий примирить эти два голоса, тем противоречивей и несогласней они становились. Каждый из них был прав, каждый звучал как труба провидения, — привести их к миру и согласию было невозможно. И, уже не в первый раз видя душу свою раздираемой этой невидимой бранью, он стоял молча, склонив голову, погруженный в себя.

«Погляди, ты, закрывающий глаза, послушай,- ты, глухой ко всему, что вне тебя! Что сталось с церковью христовой? Что сталось с верой православной и с верующими? Пойди по стогнам града, преклонив ухо: смятение и тьма в душе каждого. Где истина? Где правда? Кто утешает страждущего, ободряет угнетенного? Во всем мире растет зло».