День последний

Теодосий ничего не говорил: он молча молился. Ему становилось все ясней, что здесь делается. Лицо его искривила гримаса отвращения.

Еле удержив аясь от того, чтоб не з а кр и чать и не кинуться на безумца, Теодосий поднял на него глаза и промолвил:

— Где видишь ты свет?

Странный человек засмеялся прежним гортанным смехом. Но смех этот сейчас же оборвался.

— Так тебе все и скажи? Вот что говорит преподобный Симеон: «Севши один в углу, точно исполни предписанное: закрой хорошенько дверь и отринь от души своей всякий праздный помысел. Потом, уперев подбородок в грудь, со всей силой духа своего направь взгляд в середину живота, сиречь в...»

Он произнес это с важным и гордым видом, но Тео-досий не стал слушать дальше. Он повернулся и быстро пошел вверх по той самой тропинке, которая привела его на мельницу. Безумец несколько раз звал его, уговаривал вернуться, смеялся, но Теодосий шел, не останавливаясь, печально опустив голову на грудь.

Только когда больше ничего уже не было слышно, запыхавшись от быстрого подъема, он о становился, упал на колени и положил земной поклон.

— Господи, господи! Что творится во имя твое1 — несколько раз с горечью воскликнул он.

Он долго молился, чувствуя, будто по телу его пробегает какое-то нечистое дыхание. Встав, поглядел вокруг, отыскал глазами солнце. Место было попрежнему незнакомое, а солнце стояло уже высоко: близился полдень.

Долго еще бродил Теодосий по лесу, спотыкаясь о корни деревьев, покрытый пылью, измученный, с тяжестью на сердце. Он шел быстро, избегая широких, утоптанных троп, словно каждая такая тропа вела к пустой мельнице. Не зная, в какой стороне находится монастырь, он уже не выбирал направления, а положился на бога: пусть приведет куда хочет.

Вдруг близко, совсем близко от него послышался звон клепала. Он как безумный кинулся в ту сторону. Вскоре лес поредел, и он вышел на каменистый горный луг, посредине которого белела часовня с деревянной колокольней. На колокольне стоял старичок монах и бил в клепало.

Дождавшись, когда тот слезет, Теодосий с поклоном осведомился у него, как пройти к келье преподобного. Звонарь, невольно отступив, окинул усталого, покрытого пылью монаха недоверчивым взглядом.

— Кто ты, отец? — спросил он испуганно.

— Я — Теодосий из Эпикерниевского монастыря, — тихо ответил Теодосий, снова кланяясь.

— А, так ты гость Доброромана и отца Иллариона? — спросил монах уже ласковей, однако попреж-нему с удивлением глядя на измятую рясу Теодосия.

— Сюда, сюда, — указал он ему на тропинку со ступеньками. — Преподобный в пещере.

Тропинка в самом деле привела Теодосия к пещере, которую он видел еще накануне. Как ему уже тогда показалось, пещера была большая, длинная. Келья ютилась у самого входа, прижавшись к скале. Теодосий остановился. Сердце у него билось так, будто готово было разорваться. Проведя рукой по бороде и усам, отряхнув приставшие к одежде листья и колючки, Теодосий подошел к двери, тихо промолвил:

— Господи Иисусе Христе боже наш, помилуй нас!

И, затаив.дыханье, стал ждать.

В келье послышался легкий шум, словно там кто-то встал на ноги, и слабый старческий голос ответил:

— Аминь!

Теодосий толкнул дверь.

S. НАСТАВЛЕНИЕ БЕЗМОЛВНЫМ

Посредине кельи, прилепившейся к одной из стен пещеры и не имевшей с этой стороны своей стены, которую заменяла сама почерневшая гладкая скала, стоял старец в широкой длинной рясе, с непокрытой головой, засунув руки в длинные, свисающие рукава. Он был низкого роста, худой, сгорбленный; лицо его, на пер в ый взгляд некрасивое, еще больше портила толстая губа над редкой седой бородой. Но глаза у него были живые, горящие и такие черные, влажные, что напоминали две терновые ягоды под нависшими бровями. Насколько морщиниста и беспокойна была у него нижняя часть лица, настолько же правильна, гладка и невозмутима верхняя. Лоб — высокий, белый — расстилался подобно равнине, лишь слегка изрезанной глубокими бороздами, в которых как бы зрели посеянные зерна.

Старец, видимо, только что оторвался от работы: справа от него находился низенький столик с наклонной доской, заваленный свитками, а немного позади — большое кресло с подлокотниками и подушкой на сидении. Солнечный луч, проникавший в келью через маленькое окошко в кирпичной стене, освещал раскрытую страницу большой книги с широкими белыми полями и маленькими буквами — то красными и золотыми, то черными. Книга лежала на аналое, меж двух незажженных свечей, прилепленных к его перекладине. Кроме столика, кресла и аналоя, были еще прикрепленные к стенам деревянные сидения. В углублении скалы горела лампадка, и так как углубление было неправильной формы и очень узкое, желтый огонек масляного светильника кидал в пещеру лишь длинную полосу света, в глубине же царил полумрак.

Теодосий медленно направился к старцу, оступаясь на неровном каменном полу кельи и ясно слыша стук собственного сердца. Окружающее он видел как бы сквозь сон; перед ним были только черные глаза пустынника, смотревшие на него не м и гая, пристальным, сосредоточенным взглядом, подобные двум лучистым пламенникам, которые существуют сами по себе, отдельно от тела. Старец не шевелил ни губами, чтобы о чем-нибудь спросить гостя, ни руками, чтобы сделать приглашающий жест. Красноречив был только его неподвижный, молчаливый взгляд — добрый и в то же время испытующий. Теодосий не выдержал и, не дойдя до старца на расстояние протянутой руки, упал ему в ноги.

— Благослови, отче! — сдавленным от волнения голосом промолвил он.

Еще не успев оШутить холода пола, на котором он простерся ничком, Теодосий почувствовал, что две руки подхватили его подмышки и потянули кверху. В то же время старческий голос тихо произнес:

— Встань, встань, брат! Не создавай призраков ни из себя самого, ни из себе подобных. Я — твой брат, и раб, и данник всех преподобных, живущих во Христе. Не повергайся ниц перед последним из последних, но только перед единым господом богом. Встань, дитя мое!

Продолжая держать Теодосия подмышки, старец подвел его к одному из сидений возле аналоя, а сам сел на жесткую кровать под лампадой. По привычке или от старости он некоторое время сидел с закрытыми глазами, потом посмотрел на гостя тем же проницательным взглядом. Но видя, что тот попрежнему стоит неподвижно, не смея сесть, зашевелился.

— Сядь, сядь, Теодосий. Ты — мой гость и пришел издалека. Не удивляйся, что называю тебя по имени. Слышал я, что к отцу Иллариону пришел гость, почитаемый и любимый в своей стране. И как только ты переступил мой порог, я сказал себе: вот он — гость отца Иллариона. Так ведь, брат? А теперь ты у нас хочешь остаться?

— У тебя, преподобный отец, у тебя, — ответил Теодосий, и все тело его склонилось, как будто он собирался снова пасть ниц.

Отец Григорий, протянув руку, остановил его.

— Да будет тебе хлеб наш сладок! — тихим, усталым голосом, гостеприимно и ласково промолвил он. — Побудь у нас, приглядись, и коли наш уклад по сердцу тебе придется, оставайся навсегда. А откуда и чей ты, совсем мне не говори. У всех у нас одна родина: вечный, свободный, горний Иерусалим.

Теодосий сразу поднял голову.