День последний

Святой горы, и у него перехватывало дыхание, и сердце билось бурно, тревожно. Как сквозь сон доходила до него речь словоохотливого монаха, который, все больше краснея и потея от жары и болтовни, без умолку передавал ему городские новости и сплетни. Теодосию пришлось опять выслушать рассказ о похищении Елены и смерти отца. Только одно явилось для него неожиданностью: оказывается, Елена дала какому-то боярину Драгшану из Одрина перстень и будто бы согласилась выйти за него.

— Сказать по правде, отец, — продолжал монах, вытирая потный лоб рукавом рясы, — плохие, плохие времена наступают! Звездочеты говорят — знамения на небе появились, звери хвостатые — не то к мору, не то к брани великой. Да и на земле не лучше. Ереси, ереси, каждый день новая, как грибы растут; бог их нам в наказание и предостережение посылает. Злоумные и богомерзкие богомилы опять на святую православную церковь походом пошли; а среди них теперь и такие появились, что голыми ходят, как праотец наш Адам. Так и называются: адамиты. А есть теодориты и жидовствующие. И каких еще только нету!

Не успел отец Герасим произнести эти слова, как позади раздался конский топот.

Монах, ждавший ответа Теодосия, быстро оглянулся и промолвил:

— Царское войско, конница. Куда ж это в такую жарищу?

Приставив руку козырьком ко лбу, он стал внимательно всматриваться в облако пыли и знойное марево.

— Пресвятая троица! — вдруг воскликнул он. — Не только конница, а и колесница едет. Уж не из царской ли семьи кто? Скорей с дороги, отец! Она узкая, всем не поместиться.

Он погнал осла в сторону и остановил его под грушевым деревом у дороги.

— Гляди, гляди, отец,—снова затараторил он, когда Теодосий присоединился к нему. — Лошади играют, будто рыбки. А копья-то так и сверкают, так и сверкают! А вот и колесница и в ней — не то царица сама, не то царские дочки. А! — изумленно воскликнул отец Герасим, выпучив глаза.

Скоро головная часть отряда поровнялась с монахами, которые находились теперь над дорогой и, скрытые кустарником и ветвями дерева, все прекрасно видели, сами не заметные ни для кого. Теодосий стал невольным зрителем целой процессии. Впереди ехали десять всадников в кожаных доспехах, с длинными копьями, на которых развевались узкие красные флаги. Их смуглые лица и острые черные усы говорили о том, что это половцы. Покрытые пылью, они, однако, имели веселый, довольный вид. Так как ветер гнал пыль вслед процессии, колесница ехала прямо за ними. Дорога шла в горы, и две упряжки лошадей цугом ступали медленно, понукаемые и подхлестываемые идущими рядом погонщиками. Пурпурное покрывало, украшенное большими шитыми золотом львами, простиралось волнующимся шатром над всей колесницей, узкой и высокой, с решетками черного дерева по бокам. Только в двух местах вместо покрывала висела густая бахрома: спереди, где в почтительной позе стоял, одетый тоже в пурпур, тучный колесничий, и посредине, где решетки не было, а болталась похожая на стремя золоченая лесенка.

В тот момент, когда царская колесница поровнялась с монахами, покрытая перстнями и запястьями пухлая женская ручка раздвинула бахрому, и показалось лицо с откинутой лиловой фатой. Но монахи не успели как следует рассмотреть, кто эта женщина и какая она из себя: лицо тотчас скрылось, и рука выпустила бахрому. предоставив шнуркам болтаться, ударяясь друг о друга. В память Теодосию врезались только необычайная белизна кожи да взгляд влажных черных глаз, в одно и то же время боязливый и гордый. По собственному ли почину, или по какому-нибудь знаку, сделанному женщиной, погонщики принялись сильнее стегать лошадей длинными бичами, конники дернули поводья, и колесница помчалась в гору, а потом покатилась вниз, тяжело подскакивая по камням и неровностям дороги.

Когда процессия удалилась, скрывшись в облаках пыли, отец Герасим некоторое время молча смотрел на Теодосия.

— Едем, едем, отец, — промолвил он. — Пор а. Теперь нам путь открыт. А знаешь, кто эта белолицая боярыня, которая испугалась, как бы мы ее не увидели и не узнали?

Он опять поглядел вслед колеснице и, подгоняя ослика к дороге, шепнул на ухо спутнику, словно боясь, чтобы кто-нибудь не подслушал:

— Я говорю «боярынЯ>>, хоть она вовсе не боярыня и вообще никто. Она — еврейка; зовут ее Сара. Но вот, представь ты себе: эта самая Сара, видно, царицей скоро над нами станет. Что ты так на меня смотришь, отец? Или не веришь? Чтоб мне ни дна ни покрышки, коли вру! Все Тырново об этом только и шепчется. Говорят, царица Теодора все глаза проплакала ... Но откуда же это она, да еще в царской колеснице? — задал сам себе вопрос любопытный монах, на этот раз оборачиваясь назад, в ту сторону, откуда появились всадники, как бы рассчитывая, что на дороге остались отчетливые следы.

У Теодосия лицо потемнело.

— Только не хватало, чтобы еврейка села на болгарский престол! — прошептал он.

Стегнув ослика, чтоб не отставал, отец Герасим промолвил:

— Да, отец, дело скверное, но против царской воли разве пойдешь? Царь уж не молод, и детей сколько царица, валашка, ему народила, а распалился так — слышать ничего не хочет. Да говорят, перед тем как ей с царем венчаться, крестится она, христианкой станет. Впрочем, и добра и умна. А насчет красоты, ты сам видел: красавица писаная. Ох-хо-хо, святая троица, помилуй нас! Царская воля, ничего не поделаешь...

И оба монаха продолжали свой путь — Теодосий опять молчаливый, задумчивый, отец Герасим попреж-нему болтливый. Эта новость прибавилась к прежним тягостям, угнетавшим сердце Теодосия, сделав бремя их почти невыносимым. Боль вызывалась не какой-либо определенной, ясной причиной, а была похожа на боль от старой раны: у него мучительно ныло глубоко внутри. Поэтому прежнее умиление, вызванное видом родного города, сменилось горечью и досадой, словно город. открывавшийся взору невдалеке, с расположенным на Царевце царским дворцом, с церквами Трапезицы и жилыми домами вдоль реки, был не престольный город болгарского царства — Тырново, а какой-нибудь Содом или Гоморра. Теодосий смотрел на него, но перед глазами его стояли дикие дебри Парории, рыбный водоем Доброромана, скит в скале с тремя пещерами. И небосклон ка-зался ему низким, тесным, и земля вся в струпьях, будто тело прокаженного.

В ушах его опять раздался голос отца Герасима, радостный, полный восторга:

— Погляди, погляди, отец. Погляди на нашу столицу! Воистину царь-город, преславный, богоспасаемый. Я 1 ри дня не видал его, и то душа затосковала. Каково же тебе, отец, после долгих-то странствий! Ведь это не просто город, а божье чудо. Взял господь и сотворил его своими руками, с дворцами и храмами, стенами и башнями, и Янтре обвиться вокруг него повелел змеем огненным.

Вдруг монах, оборвав свои елейные хвалы Тырнову, выпучил глаза и всплеснул руками.

— Господи, что ж это такое? Неужто она через Главные ворота въедет?

И, обращаясь к Теодосию, взволнованно заговорил:

— Да-а, отец, по всему видать: у нас — новая царица. Погляди-ка, погляди скорей. Колесница уж за поворотом. Видишь, пыль поииже монастыря Пресвятой богородицы-путеводительницы? Не мостом возле Балдуи-новой башни поехали, а на Царскую дорогу свернули. А знаешь, что это значит, отец? По Царской дороге и через Главные ворота только цари, царицы и патриархи ездят. Вон их уже на башне заметили, мост на Сечену скалу опускают. Вон уж колесница на холм въезжает. Гляди, гляди, отец: сейчас царица-еврейка в Царевец вступит!

Но после того как отец Герасим упомянул название монастыря, Теодосий больше ничего не слышал. Он вытянул шею и впился взглядом в Святую гору. Там, на верхнем краю полянки, белел маленький монастырь. Приземистое строение с низко спускающейся красной кровлей весело, приветливо выглядывало из кудрявой зелени дубравы. Полянка и монастырь были так близко, что глаз ясно различал и расхаживающих по двору монахов и ручей на полянке, блестевший на солнце как лезвие кривой сабли.

Выпрямившись во весь рост, Теодосий поднял руку и благословил лес и монастырь. Из глаз его брызнули слезы. Он не стал скрывать их от спутника или утирать рукавом, а предоставил им течь по усам и длинной черной с легкой проседью бороде. Потом, устремив полные слез глаза к расстилавшемуся вдали городу, благословил и его.

В сердце его что-то перевернулось; его пронизали жалость и нежность — и не только ^гого, что он снова попал в те места, где прежде жил: перед умственным взором его замелькали образы других людей, другие судьбы мгновенно вступали в связь и разлучались с божьим промыслом и судьбой болгарского народа. И монастырь был уже не только местом отдыха и молитвы, и город — не многолюдным стогном, где можно быть одному среди тысяч, а перекрестком душ, который указан ему божьим перстом между горним и дольним миром. Да, перст божий указал ему этот перекресток, и смысл указания ясен: отдели здоровых овец от больных, — посох у тебя в руке, пастырь! И словно стадо, порученное ему богом, окружило его, мелькавшие перед ним образы встали вокруг во плоти, как живые, и вот он уже не прежний, не тот, кому казался тягостным этот путь и все было докучно и постыло, кроме мирного созерцания под сводом пещеры, где безмолвствует старец Григорий. Глубоко в его сердце блещущим даже сквозь мутную воду драгоценным камнем затаилось воспоминание о Парории, и он, не думая об этом, знал, что придет время, когда можно будет вынуть этот камень и снова обрести душевный покой. Тогда он останется наедине с богом, и скорби и радости будут его собственные; а теперь ему приходится делить чужие скорби и радости, идти рука об руку с другими человеческими существами. Вот почему у негольются слезы из глаз: эти слезы — и скорбные и радостные, как два ручья, вытекающие из одного родника... Слезы его текли, а он глядел на город. И сквозь кристальную влагу, застилавшую его зрачки, Тырново представало как видение, окрашенное в семь цветов радуги. И так оно и было. ..