День последний

— Сара, Сара, дочь моя!

Дикий, гневный вопль был ответом на это жалобное восклицание. Прежде чем старцы успели обернуться и сообразить, что случилось, Арон, взлохмаченный, с налитыми кровью глазами и пеной у рта, ворвался в середину круга.

— Сару! Отдайте мне Сару! — взревел он, занеся над равви Шемайей и старейшинами свой мясничий нож.

Старцы кинулись врассыпную. Только старый равви остался на месте да двое с куклами возле него. Вперив в обезумевшего юношу пристальный взгляд опушенных белесыми ресницами глаз, равви дотронулся до его плеча.

— Арон, сын Моисея, — строго промолвил он. — Спрячь нож, если не хочешь, чтобы мое проклятие заставило тебя после смерти повиснуть стремглав между небом и землей, подобно ангелу Шемхазаю, проклятому духом божиим.

— Отдай Сару! — опять крикнул Арон, но рука его стала медленно опускаться вниз.

— Ты будешь проклят и никогда не увидишь теней дедов своих в Ган-Эдеме.

— Сара, Сара!—упавшим голосом промолвил юноша, и рука его бессильно повисла.

— Возьми у него нож, Хаим! — приказал старец одному из молодых левитов 1

Когда Арон остался безоружным, тонкие губы равви Шемайи сжались в подобие улыбки.

— Слушай, Арон, — начал старец, гордо выпрямившись и сверкнув глазами из глубины темных орбит; голос его зазвучал сурово, повелительно. — Что случилось бы, если б шакала соединить со львицей, а орлицу с петухом? Или если б прокаженный воссел на престол Соломонов, а царь царей Соломон встал бы вместо него на перепутье и начал просить кусок хлеба, с горькой маслиной впридачу? Ибо о бен-Израиле сказано: «Все, его преследующие, настигали его в узком месте». Да, горько нам! Кем был Бен-Израиль и кем стал? Лев он был, а стал червь земляной, грязными ногами попираемый. Но пришло время божию народу поднять голову, Арон, хотя бы для этого потребовалось принести жертву: львицу шакалу отдать, а орлицу петуху.

— Сара, Сара! — продолжал причитать нараспев Арон,безнадежно качая головой,словно позабыв про все на свете — и про силу свою и про свою мужскую гордость.

— Ты слыхал о царице Эсфири? — спросил старец.— О той еврейке, что, став женой царя Артаксеркса, спасла Мардохея и народ еврейский от злого Амана?

При слове «царица» по лицу Арона пробежала тень.

— Не мучь меня, равви. Скажи, где Сара. Верни ее мне!

— Отдай ему Сару, отдай Эсфирь! Ишь ты! — воскликнул тщедушный старичок, стоявший возле равви Шемайи. — А что будет с нами, с Бен-Израилем? А?

Старейшины злобно рассмеялись.

— Ради его овец и телят нам от царских милостей отказаться! — прибавил другой. ³⁸

— Только настал на нашей улице праздник: царицей из нашего племени погордиться!

— Чтоб, наконец, и нам, евреям, полегче дышалось!

Все лица раскраснелись; руки, словно жадные когти,

протянулись к бедному Арону, который стоял бледный, как мертвец.

Вдруг он с безумным криком бросился к кукле в багрянице и, прежде чем ему успели помешать, схватил ее. Подержав ее в руках и впившись взглядом в восковое личико, так напоминавшее лицо его Сары, он поднял ее. ввысь и изо всех сил ударил об пол. Кукла разбилась вдребезги, маленькая корона рассыпалась золотой пылью.

От его могучего движения погасли обе лампады, в горнице стало полутемно, и старцы, боясь, как бы Арон не накинулся на них, разбежались во все стороны. Но Арон, видимо, позабыл даже о существовании старейшин. Растолкав тех, кто стоял у него на пути, он в несколько прыжков достиг мал^жой комнатки, словно вихрь распахнул дверь и ворвался внутрь. Там осмотрелся по сторонам, заглянул, встав на четвереньки, под столик, обшарил даже полку, раскидав по всем углам комнаты лежавшую на ней одежду. Наконец силы оставили его, и он, склонившись над столом, казалось еще хранившим следы дукатов и пиастров, заплакал, как ребенок, безнадежно, беспомощно.

Он страдал так нестерпимо, что даже не заметил, как в комнату прокрались два молодых левита. Они крепко-накрепко связали его, причем он даже не сопротивлялся, не повернул головы, не пошевелил рукой. Подвешенный на цепочке светильник слабо мерцал над большой рыжеволосой головой его, которая лежала на столе, лишь слегка пошевеливаясь, словно только что отделенная от туловища. Он не слышал, как в комнату с тысячью предосторожностей прооик Симантов. Старик поглядел на связанного гиганта, теперь безвредного, как грудной младенец, и жалостливо покачал головой.

Вдруг Арон поднял голову. Лицо его было мокро от слез, опухло и раскраснелось. Он впился глазами в старого еврея, но во взгляде его не было ни гнева, ни ненависти.

— Симантов бен-Аззаи, — тихо промолвил он. — Пойди скажи равви Шемайе, чтоб он отпустил меня. Завтра чуть свет я пойду в Царевец, наймусь к царскому палачу.

Понимаешь? В ученики к старому Шимону: головы рубить, мертвые тела со скалы в Янтру кидать. Ступай!

Симантов, выпучив глаза, стал пятиться к двери.

— Ай, Арон, Арон! — скорбно простонал старик, качая головой. — Самаэл лишил тебя разума. Зачем это?

Арон, еще выше подняв голову, тряхнул косматой гривой:

—- Как же еще могу я служить царице ... царице Эсфири?

7. БРАТ И СЕСТРА

Раскинувшееся на вершине двух холмов — Царевца и Трапезицы, по склонам этих холмов и вдоль берега Ян-тры, Тырново невозможно было охватить взглядом. Издали казалось, будто оба холма ощерились бойницами, башнями и зубчатыми крепостными стенами, а нижние кварталы. города живут сами по себе, отдельно от окружающего, от самих крепостей и друг от друга. Жидовское село, находившееся по ту сторону Трапезицы, не доходило до Фряжского города, населенного дубровничанами, генуэзцами и всякими латинянами, а мелкие бояре, зажиточные горожане и ремесленники, составлявшие население Асеневой ³⁹ части, глядели на небо словно из глубокого колодца. Для них солнце, выйдя из-за зубцов Царевца, скоро уходило за низкие купола бояроких церквей Трапезицы, совершив свой дневной переход от крепости к крепости, будто воин, прикрывшийся золотым щитом. Когда жителям надоедало смотреть на серые крепостные стены и голые крутые бока Боярского холма, они обращали взгляд к зеленым дубравам Орлова верха, откуда то и дело доносились звуки охотничьих рогов. Посреди города медленно извивались зеленые воды широкой Янтры, без стремнин и водоворотов, с широкими затонами, в которые гляделись башни Царевца. Тот, кто выходил из этой царской твердыни в Малые ворота, чтобы попасть на тот берег, спускался по высеченной прямо в скале каменной дороге и, перейдя через реку по красивому Царскому мосту, попадал прямо к зеленой лавре Сорока мучеников.

Однажды вечером, дней через десять после Сариной свадьбы, по этому мосту шел Теодосий. Бледный, измученный, глядел он на зеленые речные струи. Вода шумела убаюкивающе, пенясь вокруг устоев.

Встречные при виде его изможденного лица отвешивали почтительные поклоны; женщины останавливались, целовали ему руку, просили его благословить их шалунишек, прячущихся за материнскую юбку и норовящих опять просунуть голову сквозь решетку ограды, чтобы поглазеть на течение реки. Иногда он чувствовал, что кто-то целует край его одежды; обернувшись, видел монахов или послушников; они просили, чтоб он рассказал им о Григории Синаите и о своем собственном подвижничестве. Иные умоляли взять их с собой, когда он пойдет обратно в Парорийскую обитель. Были и такие беспокойные души, которые исповедовались ему в грехе гордости и сомнениях.

Теодосий, как ни был утомлен, старался удовлетворить все просьбы: одних благословлял, другим давал наставления и советы, как это делал по отношению к нему самому преподобный. Под влиянием чужих признаний и жалоб он невольно стал копаться в собственной душе. Вспомнил свои мысли и слезы при виде высокой колокольни, и прежние надежды и упования на то, чтобы приобщиться к своим братьям, снова вспыхнули в его душе. Вот он опять печален и одинок; то, что он дает, исчезает, как золотые блестки в куче песка; а ему взамен дают совсем не то, чего он ждал: он словно меняет золото на медь. «Рано вошел я в Город, слишком рано», — сказал он себе, и кроткая мудрость парорийского игумена показалась ему тяжелой, недоступной его духовному пониманию. «Мне надо еще поучиться у преподобного, побыть у него в учениках. Я не умею даже читать по складам».