День последний

— Эй, монах! — крикнул ему Райко. — Ты, я вижу, из наших, хоть от тебя и пахнет ладаном. Постереги тут дня два этого черноризца, пока мы со своим делом не управимся. Потом отпусти его на все четыре стороны... А не то мои соколы глаза тебе выклюют! — добавил он, прищурившись. — Хотите, можете монастырь себе здесь устроить.

И весело запел:

Двое черных монахов,

Двое воронов черных,

Строили белую обитель...

— Трое, трое! — крикнул кто-то тонким голосом в задних рядах. — Эти двое, да еще Амирали, старое, злое пугало, что наверху в разрушенной башне живет.

— Монастырь будет хоть куда! А мы — вперед! — так же весело воскликнул Райко и тронул коня.

— Вперед! — подхватили разбойники.

Вскоре поляна опустела. Но долго еще из лесу доносились громкий людской говор и треск сучьев. Собаки громко залаяли было на какого-то зверя. Протяжно протрубил Райков рог. И в лесу снова все стихло.

Лука долго молчал, глядя исподлобья на пленника, смиренно и покорно сидевшего на обгорелом пне. Усталость и волнение, видимо, взяли свое; теперь, когда вокруг не было хусаров, этого незачем было скрывать. Проведя несколько раз полой рясы по потному лбу, Пленник тихим, ласковым голосом заговорил:

— Да свершится воля божия, брат. Буду покоряться тебе и начальствующим твоим, доколе не отпустите меня на свободу. По одежде сужу, что ты служитель божий, хотя не разумею, чего ищешь здесь. Из какой обители ты и как тебя звать?

— Зови меня Лука, — сердито ответил послушник. — И ни о чем не спрашивай!

— Хорошо, брат Лука, хорошо; больше ничего не надо, — сказал пленник.

— А ты куда идешь? Как твое имя? — спросил послушник.

— Теодосий, брат твой во Христе,— попрежнему тихо ответил тот, заглядывая в хмурые глаза Луки. — Слышал о святой Парорийской обители преподобного отца Григория Синаита? Туда с божией помощью направляю я шаги свои, брат. Сколько до нее осталось поприщ?

— Молчи, молчи! — резко прервал Лука. — Коли в Парорийскую пустынь к Григорию идешь, так не болтай об этом. Особенно...

Тут он, словно раскаявшись, что дал добрый совет, или испугавшись чего-то, замолчал, оглянулся по сторонам и еще сильней нахмурился.

— Подымайся. Идем! — приказал он прежним грубым голосом.

Вскинув на плечо свою толстую дубинку, он привычными большими шагами пошел вверх по той самой тропинке, по которой перед уходом разбойников спустился на поляну старый монах.

Пленник, все так же покорно и смиренно, встал с места и, ни слова не говоря, пошел за ним.

Оба монаха поднялись на верхний край поляны, где начинались кусты боярышника и кизила. Тропинка повернула налево, вниз по склону холма, потом опять побежала вверх и остановилась возле каменной ограды, видной еще снизу. Здесь дул ветер, и поэтому тумана не

было. За оградой,, имевшей ворота, возвышалась нижняя часть башни, и в темноте, среди бурьяна, ютились какие-то низкие каменные строения. От всей этой громады веяло безлюдьем, словно чья-то огромная рука накидала сюда камней — без всякой цели, ради неуместной, глупой шутки. Холм в этом месте с обеих сторон сужался, и стены ограды висели над обрывами и оврагами.

— Теперь вот в этот проход, — указал Лука пленнику, который приближался, тяжело дыша. — Я: устроил тут вроде ворот в стене, — прибавил он, отодвигая дверь из толстых, наскоро обтесанных досок.

Войдя вслед за Лукой, пленник оказался во дворе башни. Запустенье чувствовалось здесь еще сильней. Густая трава, буйно разросшийся проскурняк пробивались между плитами; разрушенный колодец зиял черной дырой; бойницы были покрыты копотью и следами дыма, как после пожара. Но видны были также признаки присутствия человека: куча сена под покосившимся навесом, рыбачья сеть, повешенная на двух кольях для просушки, в нижней части башни тускло мерцающая лампадка. Усталый путник пошел было на огонек. Но Лука удержал его за рукав:

— Туда не надо. Там теперь спит старый Амирали. Мы его разбудим, — он потом всю ночь покоя не даст.

В голосе Луки звучал испуг. Все его грузное тело вздрогнуло и сжалось.

Миновав сеновал, он указал пленнику низкое строение, крытое почерневшей соломой и конопляным стеблем:

— Вот сюда.

И, видя, что путник приостановился на пороге, мягким, гостеприимным тоном прибавил:

— Входи, входи! Здесь топчан и очаг. Тут моя келья.

Как раз в это мгновенье в комнате послышались топот и блеяние, и на пороге появилась большая черная коза с красивыми витыми рогами, в сопровождении козленка. Увидев незнакомого, она остановилась в недоумении, потом, поднявшись на дыбки, проблеяла еще раз. Полное вымя ее свисало вниз. Козленок запрыгал рядом.

— Рогушка, Рогушка! — нежно, ласково воскликнул Лука. — Что, соскучилась одна? А закусить-то, пожевать было что? Ну, ну, не толкайся, сейчас дам!

Он достал из висевшей у него на плече сумки горсть хрупких молодых побегов. Коза опустила передние копыта на землю и жадно захрустела лакомством. Потом он слегка подергал ее за бороду, потрепал за уши, осмотрел ее и козленка со всех сторон, как заботливый хозяин. Он как будто забыл и о пленнике, и об усталости, и о том, что поблизости спит или слушает старый злой Амирали, которого, видимо, очень боялся.

Пленник положил руку Луке на плечо и потянул его к себе.

— Ты добрый пастырь, брат, — тихо сказал он. — Сам не ел, длинный путь прошел, а прежде о божьей твари подумал. Хорошо, хорошо поступаешь.

Послушник глухо засмеялся. На лице его изобразилась простодушная радость.

— Как же! Животинка ведь. Живая душа. Так и отец мой и дед меня учили. У нас в роду все козопасы. Да и молоко дает, — прибавил он. — А без молока да без грибов давно бы с голоду померли. Конечно, случается и рыбки наловить... Чш-ш-ш...

Он оглянулся.

— Того и гляди старик проснется. Ступай в горницу. Подою козу — молока тебе принесу.

Переступив порог, пленник очутился в низкой полутемной продолговатой комнате; в дальнем конце, видимо, помещалась коза. Пол был ровный, хорошо утоптанный. Отчасти с помощью пробивавшегося извне слабого света, а больше ощупью пленник добрался до широкого топчана, покрытого шкурами, еще пахнущими свежей кровью, и, усталый, лег. Ему хотелось сказать: «Слава тебе, господи», встать, перекреститься, но какая-то лень сковала ему руки и ноги. У него слипались глаза. В уме проносились неясные мысли; мучило сознание, что он не выполнил нужного, богоугодного дела. Мелькало лицо привратника в Эпикерниевом монастыре — брата Евти-мия, который долго шел с ним, провожая его; в то же время он слышал сквозь дремоту доносящееся снаружи блеяние козы и стук ее твердых копытцев по камню, вперемежку с резким прерывистым цырканьем.

«Верно, Лука козу доит», — подумал пленник, чув_ствуя у себя на губах вкус парного козьего молока, с характерным запахом пота и шерсти. И вдруг сон окончательно овладел им, тяжкий, неодолимый, мертвый. Но одно сновидение промелькнуло все же в этом мраке: его

отец, боярин Петрквеликий прахтор ¹ в Царевце, 2 озабоченно взвешивает на маленьких весах — так он ему всегда представлялся \ крупные дукаты и пиастры и ссыпает их в большую рас^ытую сумку ...

Почувствовав сквозь зарытые веки яркий свет, пленник проснулся. Лука, сидя на корточках у очага, зажигал восковую свечку от охапки \оломы, горевшеи поверх золы. Пленнику не хотелось ра&:оваривать, и когда монах с зажженной свечой поднялся и повернулся к нему, он закрыл глаза. Яркий свет начал гаснуть, а вместо него где-то вверху задрожал неподвижный слабый огонек. Потом было слышно, как Лука что-то положил и вышел из каморки, тихонько затворив дверь.