День последний

— Хуже на свете бывает, — задумчиво возразил Обрад. — И мор случается, и огонь из земли пышет, и голод такой наступит, что мышей да крыс па всех не хватает. А вы что тут, в Чуй-Петлеве, видите, крестьяне? Ни царя, ни боярина. Ну, и хусары уедут, и все пойдет попреж-нему.

— А моей Маргиде кто девство вернет? — снова вздохнул Коложега.

— А на моем дворе когда петух запоет опять? — поддержал Прах.

Тут если не у Ивана Праха, то на каком-то другом чуйпетлевском дворе изо всех сил загорланил петух, и петухи всего села последовали его примеру, так что некоторое время ничего не было слышно, кроме петушиного пения. Уже рассвело, кое-где поднялся дым из труб, между изб засновали люди. Только над избой Обрада, в чистом, словно омытом базиликовой водой небе сияла утренняя звезда, крупная, яркая, будто маленькое солнце. Ветер подул сильней, и лес слегка зашумел.

— Пока ступайте каждый к своей жене и детям, Коложега и Прах, — спокойно и твердо сказал Обрад. —

А когда я позову вас к воеводе Момчилу, не прячьтесь за мою спину и не молчите. Я ему все расскажу. Только знайте: еще приедут хусары, и их надо будет напоить-накормить.

— Еще приедут, говоришь? — переспросили оба в

ОДИН ГОЛОС.

Потом покачали головой и повернули к выходу. Но не успели они сделать шагу, как чья-то сильная рука распахнула дверь в горницу, и на пороге появился рослый хусар.

— Это воевода Момчил, — шепнул Обрад крестьянам. Те остановились как вкопанные, полуобернувшись назад и испуганно уставившись на вошедшего.

С первого взгляда бросалось в глаза, что тот как две капли воды похож на Райко: такая же фигура, рослая и сильная, будто сложенная из камней и буковых бревен; такие же глаза — черные и сверкающие, под нависшими, насупленными бровями; такое же смуглое лицо с правильными, но суровыми чертами. Но было в этом человеке и нечто' совсем другое, что в Райке проявлялось лишь иногда, украдкой и на короткое время. Казалось, это тело может не только стоять прямо, но и гнуться, как упругий кизил, выдерживая до конца самую сильную бурю. Взгляд его, прямой и острый, напоминал взгляд ястреба: упав на какой-нибудь предмет, он, казалось, оставлял на этом предмете зарубку, чтоб никогда уже о нем не забыть. Рот, большой, но с тонкими губами, изогнутыми наподобие лука, прикрывали пышные черные усы и еще более пышная черная борода.

Вошедший, видимо, только что встал с постели, так как был без шапки. Черные как смоль густые волосы его были всклокочены. В таком же беспорядке находилась и одежда — полукрестьянская, полувизантийская: к дорогому, из двойного аксамита, темновишневому кафтану совсем не подходили крестьянские шаровары и низкие сапоги из медвежьей шкуры шерстью наружу, с большими звенящими шпорами на каблуках. Из-за расстегнутого воротника верхней одежды виднелась кайма холщовой рубашки и широкая волосатая грудь. Сбоку на Красном сафьянном ремне висел длинный, тяжелый меч — такой же, как у племянника. Но и между этими похожими друг на друга мечами было как будто такое же различие, как между их владельцами. Меч Райка, казалось, мог геройски рубить направо и налево, но только с размаху, как рубят топором бук или толстый вяз; а у Момчила был не просто меч, а какое-то живое существо, могучее, как дракон, хитрое и злое, как змея: в один миг мог он либо голову с тебя снять, либо только сухожилия на ногах твоих перерезать, чтобы ты в плен попал. И еще казалось: Момчил старше Райка и больше его в жизни испытал.

Некоторое время Момчил стоял неподвижно, глядя на Обрада и обоих крестьян; он как будто о чем-то размышлял, посматривая искоса и на проснувшееся село. Наконец, прищурившись, произнес:

— Зачем собрались, крестьяне?

Хотя это было сказано спокойно, чувствовалось, что тихий голос вошедшего в любе мгновенье мог стать гневным, громовым.

— Браните, проклинаете меня?

Услыхав голос воеводы, хусары повскакали на ноги и стали прибирать раскиданное оружие, застегивать на себе одежду.

— Так, что ли? — продолжал Момчил, не обращая внимания на своих. И, не дожидаясь ответа, сам подтвердил с усмешкой: —Так, так!

Глаза его сверкнули гневом, и он, не сходя с порога, пнул ногой бутыль из тыквы, каким-то образом оставшуюся не замеченной хусарами и валявшуюся у его ног. Бутыль треснула, и вино длинной красной струей обагрило пол.

— Царские люди к вам не заглядывали? — вдруг спросил Момчил, не спуская глаз с крестьян.

— Нет, твоя милость, — испуганно' ответил Коложе-га. — Что царским людям делать в нашей пустыне?

— А катепаи *, что в Диамполе сидит? Неужто он не приезжал на вас полюбоваться, приголубить вас, а кстати узнать, платите ли вы царю с дыма да с воловьей упряжки, и церкви уделяете ли десятину?

— Слава господу богу, уж давно никто не приходил. Да твоей милости можно сказать, — вдруг осмелел Коло-жега: — не станем мы платить ни царю, ни владыке. Грех это. Все равно что сатане, нечистому, слугами стать.

.. ¹ К а т е пан— правитель области, императорский (в Византии),

а здесь царский наместник (лат.).

— Кто вас так научил? — спросил воевода, засмеявшись тихо, будто про себя.

— Да вот кто! Обрадко.

И Коложега указал на Обрада, который стоял все это время понурившись.

Момчил поглядел на хозяина дома, но не промолвил ни слова, как будто уже знал о нем или раньше был с ним знаком.

— А кто ваш боярин? Как это он не почешет вам спину кнутом за то, что вы охапки дров царю не принесете? — продолжал Момчил.

Иван Прах, перед появлением Момчила успевший сделать только шаг вперед и так и застывший на месте, не смея взглянуть на воеводу, вдруг глухо засмеялся.

— Нет над нами боярина, воевода, нету, эх! — промолвил он.

Но тут же словно испугался своей смелости и замер на месте.

— Верно, — подтвердил Коложега. — Нету боярина. Не парики мы, не отроки и не монастырские люди, мето-вяне, а вольные лесные птицы. Да вот кого хочешь из наших спроси, — все тебе то же самое скажут.

В самом деле, у Обрадова крыльца собралась порядочная толпа; сперва люди держались поодаль, потом подошли поближе и стали слушать разинув рот беседу Коложеги с Момчилом, глядя на последнего со страхом и даже больше — с каким-то суеверным ужасом.

Видя, что Коложега пробует втянуть в беседу и их, они перепугались и опустили головы. Послышались только отдельные голоса:

— Коложега правду говорит.

— Верно сказал.

— Мы сами себе бояре.

Момчил окинул толпу веселым взглядом.

— Ни царю не служите, ни для боярина спину не гнете? Молодцы!

Он остановился, сверкнув глазами.

— Так что ж не угощаете меня с хусарами моими от

чистого сердца, а браните нас? Ведь мы ни гужевой повинности с вас не требуем, ни на бирках не отмечаем, сколько вы нам с сохи жита, вина и меда поставить должны. Дайте нам немного хлеба да соли, и мы уйдем подобру-поздорову. •

В толпе послышался ропот.

— Мы рады попотчевать вас хлебом-солью и чем бог послал, — испуганно заговорили крестьяне.

Но чей-то молодой смелый голос покрыл остальные голоса:

— Хоть повесь меня, хусар, а я тебе всю правду скажу. Спроси-ка у Ивана Коложеги, что с ним нынче ночью стряслось, и с' Иваном Прахом, и...

— И с моей бедной головушкой, с Проданом, — крикнул один из задних рядов.

— И у меня в избе, воевода!

Каждый осмелел от сознания, что он не один, и голоса стали раздаваться отовсюду — все громче и громче. Кое-кто из находившихся в толпе начал даже перечислять обиды, причиненные ему разбойниками. Некоторые из последних, услышав, о чем кричат, поспешно удалились. А оставшиеся на крыльце стали перешептываться, делая угрожающие жесты в сторону взволнованной толпы.