День последний

— Не ври, разбойник! — послышался сильный, мужественный голос. — Сколько ты раз звезды на небе считал? Кабы не твои товарищи, быть бы тебе в преисподней, с голытьбой за грехи свои жариться.

Это произнес пленный. Рай»о как будто не ошибся, назвав его боярином. Роскошные, отлично сшитые, яркие одежды, отороченные мехом выдры, и широкие полусапожки с большими звездообразными шпорами не оставляли места сомнениям. Над посеребренным шлемом пленника торчали два черных вороновых пера, одно из которых было сломано — наверно, во время борьбы. ^Видимо, от этого же пострадал и его длинный зеленоватый плащ, еле державшийся на правом плече. Глаза пылали гордостью и гневом; черные усы и широкая борода придавали лицу мужественное и высокомерное выражение.

— Еще неизвестно, у кого больше грехов, боярин, — возразил, слегка краснея, Нистор. — Знаю, как ты кор-мишь-поишь отроков своих, как каленым железом их метишь, когда они от благодеяний твоих бегают! Хлебал я ваших щей.

— Так бог велит и царь приказал, — гордо ответил пленный боярин, продолжая пристально глядеть на разбойников. — Бояре от бога поставлены.

— Эй, боярин, придержи язык! Или не знаешь, в чьих ты руках? — промолвил Райко, глядя на него исподлобья.

— Больно дерзок да смел! — нахмурившись, закричали и другие разбойники.

— Повесить его на этом вот суку, — с грубым хохотом предложит Халахойда, засучивая рукава. — Тогда видно будет, кто выше поставлен.

— Делайте что хотите, — мрачно произнес боярин.

— А как тебя звать и откуда ты, твоя милость? — подойдя к нему, примирительно осведомился Райко.

— Ни имени своего не скажу, ни откуда я, — резко ответил пленный. — Ежели вам деньги нужны, берите, что осталось: ваши негодяи здорово меня обобрали. И выкуп заплачу. Только отпустите скорей: я по делу еду.

— По какому делу? — заинтересовался Райко.

Пленный не ответил. Но Райка это не смутило.

— Не царский ли ты посол? Или, может, прямо со свадьбы едешь?

— С какой свадьбы? — глухо промолвил боярин.

— С какой! Понятно, с царской! Всему миру известно, что царь Иван-Александр женил в Одрине сына и теперь свадебный поезд едет через этот лес в Тырново. Чего прикидываешься?

— Я не царокий посол и на царской свадьбе тоже не был, — медленно произнес пленный, оглядев Райка, Сыбо, попрежнему молча сидевшего в стороне, и углежогов. — Вот и весь сказ!

— Едем, Райко, — прервал беседу Войхна. — Погляди: звезды уже бледнеют. Скоро рассвет, а до Момчила еще далеко.

Услыхав это имя, боярин, презрительно замолчавший, вдруг поднял голову и пристально посмотрел на одноглазого.

— Ребята, собираться! — скомандовал Райко, взмахнув рукой.

Разбойники побежали в разные стороны — снимать путы с коней. '

Вскоре они уже построились — конники, сидя на своих конях, а пешие — рядом с ними. Сыбо устроился на коне пленного боярина, а самому боярину пришлось, подавив досаду, сесть позади него. Наконец и Райко вскочил на своего вороного жеребца, который, радостно заржав, так и заплясал под седоком на своих тонких жилистых ногах.

— Будьте живы-здоровы! — на прощанье приветствовал Райко углежогов, ни разу, с тех пор как хусары привели пленного, не раскрывших рта.

Вид у них был испуганный. Юный пастух стоял все так же в сторонке, опершись на посох. Собака терлась о его ноги, рыча на разбойников.

— С богом, люди добрые! — в один голос ответили оба углежога.

— Царской челяди не бойтесь, — крикнул им Райко. — Она сюда носа не покажет. Да, Климент, — обернулся он к молчаливому парию, — ты так и не досказал нам о царе и об олене. Чем кончилось-то?

Подняв свои прекрасные синие глаза, паренек поглядел на него отсутствующим взглядом.

— Уехали они, — тихо ответил он. — И больше не показывались.

— Ну, прощай и ты, Климент!

— ^Будьте здоровы! Дай бог удачи! — промолвил парень.

— УДачи или погибели, кто его знает, — сказал Рай-ко. — Кому что суждено.

И махнул рукой. Углежоги молча поклонились. Собака залаяла вслед уходящим.

5. У ОБР А. ДА. В ЧУИ-ПЕТ ЛЕВЕ

Чуй-Петлево было расположено в горной долине, далеко от других сел и всяких дорог, в таком густом лесу, что только по пению петухов да по дыму из труб можно было догадаться о присутствии в этой местности людей. Когда-то, за много лет перед тем, по полям прошел мор и погубил великое множество народу. Чуйпетлевцы, спасаясь от злой напасти, пробрались сквозь лесную чащобу, сами расчистили себе поляну, вырубив деревья, построили на ней избы да общий хлев для скота и зажили на новом месте, всеми позабытые, но счастливые. Так как лес начинался прямо за воротами их крестьянских дворов, ограждая, словно крепостной стеною, селенье от внешнего' мира, чуйпетлевцам негде было ни хлеб сеять, ни скот пасти. Вся скотина у них передохла, кроме нескольких пар волов, которых они запрягали два-три раза в год в единственную имевшуюся на селе телегу, — чтобы привезти из дальних полевых сел необходимые для пропитания припасы. Женщины сами мололи прооо и рожь в каменных ручных мельницах, сами пекли хлеб в глиняных подницах 1 В лесу было пропасть грибов и лебеды, а дичь сама забегала прямо на крыльцо изб, днем привлекаемая стуком ручных мельниц, ночью — светом очагов. Мужчины ходили на медведя, на серн и кабанов с самодельными топорами и луками. Шкуры убитых медведей и серн бережно хранились в сухом месте; крестьяне выменивали на них просо или рожь, а иной раз соль, которая была редкостью и стоила очень дорого. Летом в Чуй-Петлеве жилось легко, хорошо, но зимой, среди высоких сугробов, когда даже сучья деревьев трескались от мороза, жизнь становилась трудной, мучительной. Иногда появлялась целая стая голодных волков ¹⁰

или пара косматых черных медведей и среди бела дня подымала вой или начинала разрывать снег вокруг ушедших глубоко в землю изб. И все же чуйпетлевцы были довольны, чувствуя себя свободными и недосягаемыми для посторонних, не подвластными ни царю, ни боярину. Потом мало-помалу, повырубив еще деревьев, они расширили свою поляну и стали сами сеять просо и рожь, так что им уже реже приходилось ездить в полевые деревни за зерном или горсткой соли. В конце концов они до того отвыкли бывать среди чужих, что нужны были увещания, просьбы, даже жеребьевки, чтобы заставить их запрячь волов в телегу, нагрузить ее товаром и везти его в полевые деревни. Это казалось им чем-то непривычным, даже грейшым. К тому же жители полевых сел смеялись над их странной речью, их одеждой из звериных шкур, их угрюмостью и тугоумием. В самом деле, они говорили по-своему, смеялись редко и над тем, что другим вовсе не казалось смешным, не знали, какой царь теперь царствует и в какой они стране живут. У них не было ни церкви, ни попа; крестились они как-то особенно и браки заключали только между собой, так что у них родовые имена были все одни и те же. А для различия они давали друг другу всякие прозвища — глупые или странные.

Однажды чуйпетлевские обозники вернулись не все: одного не хватало. Пропал Обрад — человек средних лет, но еще более замкнутый и молчаливый, чем остальные. Невозможно было понять, как он погиб, да и погиб ли на самом деле или просто сбежал. С тех пор в Чуй-Пет-леве об Обраде ничего не было слышно: жив он или помер; а так как у него не было ни жены, ни матери, скоро все о нем забыли. Словно он не здесь и родился. И когда в один прекрасный день Обрад вдруг снова появился в Чуй-Петлеве, все село сбежалось поглядеть на него да чуть его не прогнало, как чужака-пришельца. Старики и местная знать долго раскидывали умом, толковали, расспрашивали Обрада и в конце концов решили, что он ихний, коли знает до тонкости, где в лесу самый упругий кизил для луков, в каком месте растет ежевика и в каком — ясенец. Скоро крестьяне убедились, что не могут без него обойтись, так как все, выходившее из его рук, было складно и ладно: умел он и тетиву натянуть, и против мышей и змей заговаривать, и от ожогов, от укусов травами и заячьим салом лечить. -

Вернули ему домишко с постройками; поставил он новую избу — у самой дороги, на краю села, да не такую низкую, придавленную, вросшую в землю, как у всех, а высокую, светлую, с двумя большими горницами и просторными сенями. Где ходил Обрад, в каких царствах-государствах побывал, — осталось неизвестно. Только сразу было видно, что много видел и многому научился. Попрежнему неразговорчивый, он, однако, нет-нет да ронял теперь непривычные слова о разных полезных предметах, а иной раз и о таких вещах, о которых крестьяне никогда не слыхали. Но больше всего удивляло чуйпетлевцев то, что Обрад обучился чтению и письму, и в избе у него, на полке над очагом, было несколько книг, из которых он им кое-что почитывал, сопровождая это умными, толковыми объяснениями: о муках, которые видела пресвятая богородица в преисподней, о Христе, вспахавшем ниву, а особенно о Сатанаиле, укравшем у бога первого человека. Мало-помалу пришелец Обрад вошел в душу своих односельчан и во всем захватил первенство над ними; так что они сами не заметили, как он отучил их креститься, что они, впрочем, делали редко и кое-как, жечь свечи на могилах, целовать иконы и распятье. •

Время от времени Обрад собирал взрослых мужчин и женщин, зимой и во время дождя — у себя в комнате, летом — под древним дубом, на ветвях которого крестьяне сушили шкуры убитых животных. Первым делом он предупреждал их о скором наступлении дождей и необходимости чинить крыши и стрехи или о том, что зима будет долгая, суровая. И предсказания его, основанные на каких-то невидимых признаках, всегда сбывались. Потом он открывал книгу в толстом, тяжелом переплете и медленно, раздельно читал что-то похожее на пословицы и загадки, на первый взгляд чудное и мудреное, но в конце концов понятное, будто это не Обрад читает, а сама книга рассказывает на том самом языке, на котором чуйпетлевцы говорят между собой, когда рубят дрова или подстерегают серну в кустах. Это звучало то как сказка о вихрях и самодивах, которые грабят людей и вредят им, то как прекрасная размеренная молитва, а то и потешно, так что можно было вдоволь посмеяться — без обиды для книги и для чтеца. Сидя в прохладной тени дуба или в уютной Обрадовой горнице, где всегда пахло травами и сушеными цветами, крестьяне ловили слова, казавшиеся им низко летящими птицами: только руку протяни — и схватишь, рассмотришь как следует, — а то и перо для стрелы вырвать можно. Через некоторое время в голову им стали приходить мысли о том, что грешно детей в воде крестить, не надо царю платить ни с сохи, ни с дыма, не надо ходить на войну, и они сами только диву давались, как и когда дошли они до всего этого, хотя прекрасно понимали, что только Обрад мог научить их чему-то новому, взамен прежних их навыков и привычек. Наконец Обрад закрывал книгу и начинал говорить уже иначе и с другим выражением лица. Все понимали, что теперь нельзя ни смеяться, ни перешептываться, а надо сидеть смирно и молча слушать о том, как Христос висит на кресте между двумя разбойниками, как он просит воды, потому что жажда мучит его, а воин подносит ему на длинной палке из тростника губку, намоченную уксусом. Каждый из них попадал в такое место, где приходилось в летнюю жару подолгу сидеть без воды, и хотя никому никогда не случалось висеть на кресте, они вспоминали, как детьми иной раз, в поисках птичьих 'гнезд, повисали на каком-нибудь суку. Так само собой поНятными делались им и жажда и крестные муки. Христос казался и близким, своим, и в то же время далеким, бесплотным. А когда Обрад произносил слово: «Свершилось!», с которым Христос испустил дух, каждый думал, что не простился бы так с жизнью, а тужил и плакал бы обо всем: и о лесе, который шумит, и о низкой закопченной избе на селе, и даже о вое волков зимой. И им становилось ясно, что ни один человек не в силах совершить то, что совершил Христос, что это может сделать только бог. Они глядели на Обрада, строгие, суровые, и расходились, не глядя друг на друга, а женщины скрытно, беззвучно плакали.