День последний

Только тогда пленник встал. На маленьком треножном стуле у самой кровати стояла миска с молоком, от которого шел пар, и лежал ломоть просяного хлеба. Пленник на этот раз с мучительной ясностью почувствовал вкус молока на губах: у него с вечера крошки хлеба во рту не было. Но прежде чем протянуть руку к еде, он повернулся к огоньку, который дрожал над ним. Свеча, жалобно потрескивая, кротко сияла в глубине маленькой ниши в стене. За свечой висел грубый самодельный крест из двух связанных палок. Теодосий опустился на колени перед крестом и долго молча молился. Потом медленно поднялся, выпил молоко и съел хлеб.

Сонная одурь исчезла и, как часто бывает после короткого, но глубокого сна, усталость сменилась сильным, чутким возбуждением. Теодосий сел на кровать и сложил руки на коленях. Свеча озаряла только его правую щеку да часть тревожно и печально сжатых губ. И долго сидел так, в каком-то оцепенении, словно чего-то ожидая.

Вдруг ему показалось, что в темпом углу стоит призрак с длинными прямыми рогами.

— Наваждение, — прошептал он. — Тело бодрствует, а дух спит.

И он по привычке ощупал то место на груди, где всегда висел маленький серебряный крест, подаренный ему при пострижении отцом Иовом, игуменом монастыря ^{6 7} св. Николы в Арчаре. Креста не было. И он тут же вспомнил, что разбойники тщательно обыскали его и отняли все, даже этот крест.

В лице его появилось измученное выражение. Сколько времени продержат его в плену? Он не испытывал страха, не жалел о жизни. Ему было только жаль, что его схватили как раз в тот момент, когда он должен был увидеть дивного старца Григория, и не дают ему с ним соединиться. При одном упоминании, при звуке имени преподобного в груди его поднялся трепет умиления, он весь просиял, и в глазах у него заблестели слезы.

Теодосий встал, перекрестился, взволнованно прошептал:

— Гряди, господи. Осанна!

Шепча слова молитвы, он отворил дверь кельи и вышел вон: ему уже не сиделось в темной, душной комнате.

На пороге его встретил свежий ночной воздух, полный благоухания трав и всякого былия. Над развалинами башни стояла слегка ущербленная, но яркая луна, и на дворе было светло. Коза, лежавшая со своим козленком у порога, подняла голову и тихонько заблеяла. Луки нигде не было видно. Пленник остановился в дверях и вздохнул: ему было горько, что он встретил препятствие на своем пути, но в то же время приятно стоять в ночной прохладе и думать, что рано или поздно он увидит преподобного и получит его благословение.

Вдруг ему показалось, что кто-то идет по тропинке, ведущей к башне. Он повернулся в ту сторону. В самом деле, оттуда приближался какой-то старик... «Это Амирали, — подумал Теодосий. — Видит он меня или нет?»

Амирали словно именно ради него и вышел из кельи, так как уже издали следил за ним глазами. Он приближался, тяжело опираясь на посох. Теодосий заметил недоверчивое, испытующее выражение его лица.

— Благослови, отче, во имя отца, и сына, и святого духа, — промолвил он с почтительным поклоном.

Старый монах ничего не ответил, только покачал головой. Остановился в нескольких шагах от Теодосия, опершись на посох. На лоб его была надвинута ветхая монашеская скуфья.

— А ты в святую троицу веришь?—вдруг резко, насмешливо спросил он.

— Верю, — л ас^в о, но твердо ответил Теодосий, уди

ч

BJ **

же неожиданно, почти грубо

Приказал старый хш^тлгт. .

Теодосий потупился: емУ'стало обидно за себя и жаль старика.

— Зачем, отец? — мягко вОзразил он. — Ведь я не молился, и передо мной нет икон. Поверь, я совершаю крестное знамение — так же как ть*, наверно, — во славу Христа и святых угодников.

— Крестись, крестись! — исступленно закричал монах, замахиваясь посохом.

Теодосий поглядел на него с кротостью.

— Не гневайся, преподобный отец. Я сотворю крестное знамение и помолюсь обо всех заблуждающихся.

И он трижды медленно осенил себя крестом, истово шепча слова молитвы.

Старик Амирали, не сводивший глаз с его руки, видимо остался доволен. Он опустил свой посох.

— Всякие ереси расплодились ныне среди православных во славу Велиарову и всех нечестивых, — глухо промолвил он. — Как саранча на землю фараонову, пали они на ниву господню — ни огня, ни слова не страшатся. Анафема! Всем, всем анафема!

У него сорвался голос от исступления; только борода продолжала трястись и губы шевелились. Вдруг он прекратил бормотанье и уставился на Теодосия, словно только теперь ясно его увидел.

— А ты кто такой? — сурово спросил он. — Откудо-ва? Что тут делаешь? Следить за мной пришел? Соглядатаем колдуна этого Григория, что в пупе своем сияние видит и верит в нерукотворный свет Фаворский? Говори! Зачем сейчас перекрестился?

В самом деле, услыхав, что отца Григория назвали колдуном, Теодосий перекрестился, не зная иного оружия против человеческого безумия и суесловия. Что касается глядения в собственный пуп, он хорошо знал, что это клевета, злая выдумка врагов. Ему захотелось сейчас же рассказать старику о цели своего паломничества, но он вспомнил предупреждение Луки. Безумный старик из ненависти к парорийскому схимни ку может попросить разбойников, чтобы те задержали его, Теодосия, в плену.

— Зачем перекрестился, а?

— Бог велит нам любить врагов своих, — тихо ответил Теодосий.

— Этот враг — враг человеческий и слуга Сатанаи-лов, — поспешно возразил старик.

— Отец, ты старше меня и лучше знаешь козни лукавого, — примирительно промолвил Теодосий. — Но праведный муж, подвизающийся в Парорийской пустыне...

— Он так же праведен, как Юлиан Отступник, как Арий-еретик, как римский архиепископ, что крестится двумя перстами. Анафема и паки анафема!

Старик пришел в такое бешенство, что весь затрясся, как в лихорадке. Совсем сбив с толку Теодосия, он осыпал его градом вопросов и, не слушая собеседника, сам же отвечал на них. Голос его звучал резко, сердито, злобно, как пила, режущая железо.

— На пуп свой глядит целый день двоевер, мессалиа-нец, ⁸ — кричал он. — Телесными очами божество созерцает, умную молитву творит. Виденья всякие видит, гаданьями да прорицаньями занимается, бесстыжий! Колдун и знахарь! Осквернитель могил! Искуситель душ! Место ему — в темной преисподней, во мраке вечном, в геенне огненной, чтоб созерцать там пуп Велиара самого! Анафема окаянному соблазнителю!

Теодосий, бледный, дрожащий, отступал шаг за шагом при каждой новой хуле на преподобного. Не раз пытался он остановить старика, вразумить его, но — напрасно. Амирали, не слушая его, изрыгал все новые и новые проклятия, наступая на Теодосия, по мере того как тот отступал. Теодосий страдал безмерно, но еще больше его мучила мысль о том, что эти клеветы, эти злобные речи как будто находят доступ и к его душе, что им самим как будто овладевает сомнение.