День последний

Это был высокий сухопарый человек с совершенно белой бородой, белой головой и белыми усами, причем все это сливалось в одно, как ветви в густом лесу. Старик напоминал Обрада из Чуй-Петлева; только тот выглядел хрупким, как ветка, а богомил, при всей своей худобе, был жилистый, крепкий. И лицо у него было неподвижное, суровое, как у человека, прожившего долгую жизнь и видавшего виды. К этому лицу и здоровому телу совершенно не подходил слабый, елейный голос. «Прикидывается, ведьмак, ясное дело. Только куда он метит со своими россказнями?» — сердито подумал Райко и стал с любопытством прислушиваться к разговору.

— Не в том хитрость, чтобы знать, а в том, чтобы мочь, — задумчиво повторил Момчил. — Может, ты и прав, старик, но я не люблю, когда со мной говорят недомолвками.

Эти слова воевода произнес особенно твердо, потом залпом выпил вино и поставил пустую чашу, стукнув -ею о стол.

— Ты что? Помочь мне собираешься, что ли? — прищурившись, резко спросил Момчил.

— Умному не нужен барабан, а глупому и ста мало,— отрезал старик.

Вдруг Момчил встал. Задев шпорами за перекладину стула, он с сердцем оттолкнул его, и тот загремел по полу. Вперив острый взгляд в богомила, воевода некоторое время глядел на него молча, испытующе. Все затаили дыхание; в наступившей тишине слышалось только жужжание двух пчел, кружившихся в столбе солнечного света. Момчил, отрывисто засмеявшись, кивнул головой.

— А ну-ка выходи, старик, погрейся на солнышке! Будет тебе прятаться в потемках, как кроту, — спокойно, насмешливо промолвил он.

Как за мгновение до этого воевода, так же неожиданно и быстро вскочил со своего низкого стула сладкоречивый старик. Резкость этого движения совершенно не соответствовала его сединам и согнутой спине.

— Не укрыться, видно, мухе от ястребиного глаза!— послышался звонкий, дерзкий молодой голос, и с лица старика упали седые усы и седая борода, а с плеч — длинный рваный плащ.

Перед изумленными момчиловцами и крестьянами предстал высокий худой парень с желтым веснушчатым

лицом и острыми серыми глазами, похожими на два гвоздя: они так и впились в воеводу — не вытащишь! Он повернулся к свету, выпрямил сгорбленную спину, передвинул на бедро короткий, но широкий меч, до тех пор скрываемый спереди, на животе.

— Это я, Момчил-побратим! — спокойно произнес он, напирая на последнее слово.

— Побратим? — глухо переспросил воевода, глядя на незнакомого пария тем же испытующим взглядом. — У меня побратимов раз-два и обчелся. Один был — умер. Второй — Раденко, позади сидит. Третий...

Момчил остановился, наморщил лоб, словно вспоминал о чем-то далеком, и вдруг промолвил:

— Узнаю! Мы с тобой пять лет тому назад в Чуй-Петлеве встретились. Тебя Богданом звать. Спину тебе здорово дуксы да севасты разукрасили, и я за то простил тебя. Понял ты наконец, почему я тебя побратимом своим назвал?

— Понял, — кивнул в ответ парень. — Старые раны не забываются.

— Где ты был эти пять лет и что делал? — спросил Момчил, садясь на стул, подставленный ему Раденкой.

— По божьему свету бродил, на муки человеческие смотрел.

— А эта белая борода к чему? От кого ты скрываешься? — продолжал расспрашивать воевода; выражение лица его становилось все мягче, ласковей и приветливей. — Присаживайся, побратим, выпей чашу. Вино славное.

Парень не двинулся с места, только махнул рукой.

— Белой бороде всюду почет! А за угощенье спасибо. Мне не до вина. Прежде выслушай, откуда я иду и зачем к тебе пришел.

Момчил ласково улыбнулся.

— Ты ничуть не изменился; все такой же угрюмый. Ну, пусть будет по-твоему. Но сперва я хочу тебя порасспросить. Что делается в Чуй-Петлеве? Жив ли Обрад? Как там наш Станой, хусар, которого мы на дочери того хитрого крестьянина женили, — как его звать, позабыл?..

— Коложега, — ответил Богдан уже другим, ленивым голосом, словно ему не хотелось рассказывать. — Я в Чуй-Петлеве больше года не был. А при мне там случились большие перемены. Твой Станой всех мужиков с толку сбил; стали они вместе с Коложегой не только на охоту ходить, а и на грабеж по большим дорогам; даже на равнинные села нападают. По ночам тащат все, что под руку попадется. Скот угоняют, телеги. Маргида, жена Станоева, растолстела; да и другие все мужики отъелись, гладкими стали. Ну, Обрад не стерпел: как-то ночью ушел из села и словно в воду канул; с тех пор об нем ни слуху ни духу. Где он, не знаю. Вот и все.

Среди момчиловцев послышался ропот.

— Выходит, я селу вместо добра вред сделал, — насупившись, промолвил Момчил. — Лучше бы мне тогда Станоя этого не женить, а повесить.

И он махнул рукой.

— Теперь скажи, что хотел, побратим Богдан, и продолжим наш пир, — сказал он, окидывая сидящих в горнице уже добрым, светлым взглядом. — Видишь этих людей вокруг меня? Они сошлись отовсюду: из Смолени, из Триграда, с гор, из лесов, чтобы пить со мной общую чашу. Вот Раденко из Милопусты, серб, побратим мой. Вот хусары. Может, кого из них ты помнишь... Как думаешь, побратим: пришли бы ко мне одни из такой дали, были бы мне так верны другие, если б я обнажил свой меч не за правду? Я ведь помню, как ты сказал: приду к тебе, когда услышу, что ты свой меч обнажаешь только за правду. Ты потому и пришел?

— Да, потому. И еще по одной причине, — ответил Богдан, не отводя острого взгляда от глаз воеводы.

— Говори, я слушаю!

Богдан покачал головой.

— Нет, побратим, это я скажу тебе с глазу на глаз. О чем можно было, рассказал при всех, а о том должен знать только ты.

— Все, что мое, то для всех, — веско возразил Момчил, сурово поглядев на Богдана.

— Все ли, Момчил? — тихо спросил Богдан с улыбкой. — Подумай!

Момчил медленно поднялся с места, попрежнему пристально, испытующе глядя на Богдана. Но на этот раз чем шире расплывалась улыбка на лице Богдана, тем озабоченней становилось лицо Момчила: оно потемнело, словно какая-то буря пронеслась над ним, •оставив за собой развалины и пустыню.

— На всем свете только и есть моего, что два человеческих существа. Они у меня в сердце. Ты о них говоришь, Богдан? — хрипло спросил он, наклонившись над собеседником.

Богдан молча кивнул. ,

— Хорошо. Тогда ступай в оружейную! Я тоже сейчас туда приду, только вот с ними прощусь, — быстро промолвил Момчил, указав чуйпетлевцу низкую маленькую дверь у себя за спиной.

Как только Богдан захлопнул эту дверь за собой, Райко, расталкивая момчиловцев и крестьян, направился к Момчилу. Тот в это время уже беседовал, стоя, .с несколькими меропчанами и чокался с ними. Но лицо его было попрежнему взволновано и озабочено. Все задвигались, у всех развязались языки. Мало-помалу горница опустела. Не раз снаружи напирали желающие войти, оттесняя назад выходящих; с обеих сторон поднимался шум и крик; начиналась толкотня, давка; все топтались на месте. Когда Райко добрался до Момчила, воевода прощался с двумя рослыми горцами, видимо близнецами, так как они были похожи друг на друга как две капли воды. Оба стояли перед Момчилом, выпрямившись, вытирая косматыми шапками себе глаза.

— Момчил, — сказал Райко, тронув плечо воеводы.

Тот, быстро обернувшись, поглядел на него с удивлением.

— Что ты тут делаешь, Райко? Я думал, ты с отрядом уже в горах. Или опять?..

Он нахмурился, но не договорил.

— Постой, Момчил, не сердись, — возразил Райко, поняв, что хочет сказать дядя. — Пить-то я пил, но вернулся не из-за этого. Взгляни вот на тех, что мирно и чинно на стульях сидят. Знаешь, кто это?

Тут Райко наклонился и шепнул:

— Апокавковы послы. Из Царьграда приехали.