День последний

Но тут по обе ещроны дороги, а нередко и на самой дороге толпился народ, и шум стоял не меньший, чем возле корчмы. В одном месте, окруженные зеваками-кре-стьянами и полупьяными момчиловцами, боролись здоровенные парни, голые по пояс, с телом, блестящим от пота; в другом, под звуки волынки, плясуны откалывали какое-то особенное хоро на пятках. Длинные косичники женщин извивались в воздухе черными змеями в такт пляске; парни с обнаженной грудью, тяжело дыша, вились вокруг них петухами, вприсядку, подскакивали и хлопали себя ладонями по бедрам. Дальше посреди дороги два момчиловца в латах, со щитом в руке, ожесточенно бились на мечах. Только по веселым лицам зрителей можно было догадаться, что это игра.

Райко закричал, чтобы ему дали дорогу, но ни бойцы, ни зрители не слышали его криков. Тогда один из спутников Райка, подкравшись к бойцам сзади, проворно перерезал лямки их красных штанов. Штаны свалились, обнажив косматые зады, и это заставило разгоряченных воинов остановиться. Под общий хохот присутствующих они отбежали в сторону, освободив путь для Райка и греков. Лица гостей, смотревших сверху вниз на всю эту веселую суматоху, вытянулись при виде виселицы, на которой качались трупы двух хусар. Один, огромный, тучный, страшно косматый, глядел остекленевшими глазами на дорогу. Это был Халахойда. Но под ногами повешенных вился шумный беззаботный хоровод, а в середине его момчиловец размахивал двумя мечами, ударяя ими друг о друга, и что-то напевал под ритм музыки.

— Сто, сто это? — спросил скопец, дернув Райко за рукав.

— Это? — сурово переспросил Райко. — Да кому что полагается: хорошему — одно, дурному — другое. Хорошему — милости просим, дурному — петля. Так Момчил на дело смотрит. А вы, коли вам не нравится, сюда глядите: вот Подвис, а вот башня, к которой мы путь держим.

С этими словами Райко первый въехал в широкие ворота засеки.

Конские копыта затопали по кривой каменной уличке, легко взбегавшей кверху, в крепость. По обеим сторонам ее тянулся ряд деревянных домишек с выступающим вперед вторым этажом. На дороге, да и во дворах было чисто, прибрано-, цветущие плодовые деревья радовали глаз, наполняя воздух запахом меда и весны.

И тут было множество' подвыпивших, веселых мероп-чан и момчиловцев, прижимавшихся к стенам домов, чтобы пропустить едущих. Наверху дорога, круто спустившись вниз, приводила к башне, перед которой тоже толпился народ. Райко соскочил с коня.

— Слезайте, дорогие гости, — повернулся он к грекам.— Приехали. Эй, Григор, Никола! — крикнул он, глядя на толпящийся люд. — Растолкайте-ка толпу, очистите дорогу гостям! Это не кто-нибудь, а царьградцы. Коней их хорошенько накормите и с воинами их не ссорьтесь!

Несмотря на усилия Григора и Николы растолкать толпу своими могучими плечами, она попрежнему мешала пройти в ворота. Там была страшная толкотня: одни входили, другие выходили. Несколько момчиловцев с копьями в руках стояли по обе стороны входа. Но трудно было понять — что и от кого они охраняют, так как они сами болтали, смеялись и даже охотно чокались с крестьянами. Гомон тут стоял такой же: громкий, веселый, беззаботный.

— Посторонитесь, люди добрые, дайте пройти! — крикнул Райко, ведя гостей. — Неужто не узнали? Меня Момчил зовет.

— Тебя Момчил зовет, а мы сами хотим его видеть, спасибо ему сказать, — возразил румяный старик в шапке, похожей на опрокинутый котел, бежавший рядом с конем Райка. — Который раз с самой Смолени прихожу, чтоб его повидать!

— Правильно, правильно, дед. Спасибо Момчилу! — послышалось со всех сторон. — Да здравствует Момчил!

— Да здравствует отец наш!

— Он шесть месяцев кефалией у нас, а другой за шесть лет столько добра не сделает!

— Эй, братцы! Подвиньтесь маленько. И мы люди. Дайте и нам на царя посмотреть, честь ему воздать! — закричали задние.

Толпа заволновалась, хлынула вперед, как волна, и, оттеснив назад выходящих, вынесла Райко и гостей к самому входу в башню. Тут было уже легче проложить себе дорогу. Райко пропустил вперед гостей и их слуг с тюками, а сам вошел последним, приказав страже никого больше не впускать.

Горница, в которую Райко ввел греков, была широкая, просторная, но с низким потолком, опирающимся на толстые закопченные столбы. Сквозь два узких окошка в нее проникали лучи весеннего солнца и шум реки, лижущей фундамент Подвисской крепости. Горница была тоже полна народа, и Райко не мог протиснуться между широкими спинами толпившихся у входа крестьян и мом-чиловцев.

Но здесь не шумели, не болтали друг с другом, а что-то слушали, вытянув шею и разинув рот. В глубине Райко увидел Момчила, сидевшего с несколькими пожилыми меропчанами, одетыми в новые, чистые одежды. Перед каждым из них на широком столе стояли чаша и жбан с вином. Крестьяне пили вино, вытирая рот и усы согнутой ладонью. Момчил тоже пил, но чаще поднося чашу к губам и делая более длительные и жадные .глотки. Вскоре Райко заметил, что и Момчил и окружающие его, так же как момчиловцы и крестьяне, стоящие у входа, все глядят в одно место. Он обернулся, встал на цыпочки и, заглянув через плечи передних, обнаружил, что между окон в тени сидит какой-то старик и что-то тихо, нараспев говорит. Насколько ему удалось рассмотреть, старик этот не был похож на здешний народ. Его говор и манера держаться указывали на то, что он здесь чужой, пришелец. Вдруг горницу огласил сдержанный смех, и послышался голос Момчила:

— Сладко слушать твои медовые речи, старик. Да все это — богомильские басни. Что-то не верится, чтобы на земле когда-нибудь наступило такое царство. Цари с боярами добровольно ни царской власти, ни вотчин боярских не уступят. Ты сам только что рассказывал о том, как Вельзевул против бога взбунтовался, и бог, власте-_лин и царь небесный, проклял его самого и ангелов его, и они почернели, и жилищем их стало место муки вечной.

— А что господь Вельзевула с его помощниками в вечную муку вверг, — начал старик таким сладким, елейным голосом, словно язык его был действительно смазан елеем и медом, — так ведь он сам создал сатану из тени своей. Сказал тени своей господь: «Встань, друг!» И тень восстала перед ним в образе человеческом. Но был то не человек, а дьявол. А как сотворил господь Вельзевула, тот и попроси у господа, чтобы им весь мир поровну разделить. «Земля моей, — сказал Вельзевул господу, — а небо пусть твоим будет. И людей поделим: ты себе живых возьми, а мне мертвых отдай!» Так и сделали. Было господу богу за что на сатану разгневаться: он его, можно сказать, из ничего, из тени своей создал, землю и мертвецов ему подарил, а сатана и на небо и на живых восхотел покуситься. А нам цари и бояре какое добро сделали? Они — одно дело, а мы, добрые христиане, — другое.

— Ишь, загнул. Сразу видать — богомил, настоящий вития! — вырвалось у кого-то удивленное восклицание.

Остальные стали сдержанно перешептываться, поглядывая на Момчила.

— Ну, хорошо, — промолвил Момчил. — А еще что ты хотел сказать?

— Вот что, воевода, — помолчав, начал уже громче старик. — Как бог Вельзевула некогда в вечную муку вверг, так теперь пришло время царей и бояр, слуг и помощников сатанаиовых, в преисподнюю ввергнуть.

— Пришло время, — глухо повторил Момчил и, резко

наклонившись к старику, вдруг спросил: — А ты откуда знаешь? '

— Оттуда знаю, — ответил богомил слабым голосом, — откудова птицы небесные знают, что весна пришла, и начинают гнезда вить. Не в том хитрость, чтобы знать, воевода, а в том, чтобы мочь, — многозначительно прибавил он, тоже повернувшись к Момчилу.

При этом солнечный луч озарил его лицо; но старик быстро спрятался в тень, словно испугавшись света.

С трудом найдя несколько стульев для гостей, Райка понял, что, пока богомил не перестанет говорить, пройти сквозь ряды момчиловцев и горцев не удастся. Он принялся рассматривать старика.