День последний

Потом обвел взглядом толпу хусар. Глаза его горели черным огнем под нависшими бровями, и всюду, где он останавливал свой взгляд, словно какой-то вихрь отбрасывал людей назад, заставляя их склонить голову и замолкнуть. Высокая, крепкая фигура его казалась теперь еще больше, озаренная спереди алым огнем костра, а сверху — сквозь ветви островерхих деревьев — кротким, белым сиянием луны. За последние пять лет он довольно сильно изменился: не то что постарел, а как-то осунулся. И от этого или от забот под глазами и вокруг носа у него образовались морщины, словно борозды, проведеи-ные плугом по целине. Голос его звучал все так же громко и властно, ястребиный взгляд попрежнему пронизывал человека насквозь, но и в звуке его голоса и в искрящихся зрачках было все же что-то новое, — что именно, трудно сказать. Пережитые страдания сделали его как будто рассудительней, годы — мудрей. И одет он был не так, как в Чуй-Петлеве: гораздо богаче, почти как боярин. Только на голове осталась большая косматая шапка, черный мех которой смешивался с черными волосами бороды.

Вдруг взгляд Момчила, удивленно прищуренный, остановился на ком-то в толпе.

— Райко! — воскликнул воевода. — Иди сюда. Когда же ты приехал? Я тебя не видал.

Растолкав хусар своими могучими плечами, Райко нехотя вышел вперед.

— Добрый вечер, Момчил, — пробормотал он, усиленно мигая под пристальным взглядом дяди. — Я только что приехал.

И он уже приготовился выложить все, что придумал в свое оправданье, но Момчил не дал ему говорить.

— Погоди! О том, где спал и где пил, потом расскажешь. А теперь вот что скажи: видел ты могилу Сыбо на Ширине и сказал моему побратиму, что я велел?

— Эх, милый! — обрадовался и даже засмеялся Райко. — Все это я сделал. Неужто ты меня только затем с Нистером и другими хусарами посылал?.. Могила заброшена. Хусарская могила, одно слово. Провалилась, бурьяном поросла... Еле видно.

— Провалилась, бурьяном поросла, — тихо повторил Момчил.

Голос его прервался, стал звучать тихо, задумчиво. Но только на мгновенье: тотчас же стал прежним.

— Теперь рассказывай, что ты еще сделал, да погромче, — промолвил Момчил, глядя уже не на Райка,

а на хусар. — Пускай все знают, откуда это оружие и для чего оно.

Райко поглядел на Момчила, поглядел на Саздана и Раденка с рваными ноздрями, кинул взгляд на толпу хусар, потом опустил глаза и начал так:

— Стали мы копать между ясенем и урочищем; на глубину в пять локтей докопали — нашли деньги ... Они в железном ларе были. Мы чуть животы себе не надорвали, пока из ямы его выташили. Доволокли с грехом пополам до могилы Сыбо, подняли крышку. (Золотых внутри — что пшеничных зерен в кувшине глиняном.

— А потом?

— Потом, Момчил, я слова твои сказал над моги-лой, — промолвил Райко, подняв голову.

— «Побратим Сыбо, — сказал я, — Момчилу понадобились деньги. Гляди: вот они, у твоей могилы. Момчил клятву дал ни аспры не истратить зря, а только на то, о чем вы с ним говорили: собрать две-три тысячи молодцов отборных и не царем в Тырнове, не базилевсом в Царьграде сесть, а основать в Родопах, где в первый раз свет солнца увидел, царство без царя, без бояр и без отроков, где бы вольно и свободно жилось человеку. Момчил собрал молодцов, храбрых юнаков и замученных людей, а на твои пиастры и червонцы оружие купит. Слышишь, Сыбо? Видишь, побратим? Вот что Момчил велел передать тебе и клятвой на могиле твоей подтвердить!»

Произнеся это, Райко опустил руку.

Момчил, слушавший речь племянника, склонив голову, выпрямился и поглядел на хусар.

— Вы слышали, откуда у нас взялись эти луки и копья и зачем я собрал вас в Родопах? Слышали? Поняли?

В толпе послышался одобрительный шепот. Хусары окружили своего воеводу тесным кольцом; каждый старался получше увидеть и услышать. Посередине стояли Момчил и Райко; чуть подальше о чем-то тихо шептались друг с другом Саздан и Раденко; Нистор и Войхна молча глядели в глаза и в рот Момчилу. Двое поссорившихся стояли как вкопанные со своим копьем.

— А вы слышали? Поняли? — обернулся Момчил и к ним.

Болгарин кивнул. Серб ответил:

— Да, воевода!

— Вот. А у вас тут из-за копья чуть до братоубийства не дошло. Ты кто? Откуда? — перебил Момчил серба, который начал было объяснять, кто первый затеял ссору.

— Меня Гойко звать. Я из села Любочево. Парик.

— С Раденком пришел?

— С ним.

— А почему в селе своем не остался? Небось жена, дети есть, да и землица, хоть боярская.

Гойко, покачав головой, каким-то другим голосом ответил:

— Жена померла, а детей пускай господь хранит. Вырастут — тоже, как отец, в лес уйдут.

— Я вижу, ты не очень любишь владетеля своего? — спросил Момчил, глядя на хусара неподвижным взглядом; только в углах его рта пряталась улыбка. — Кто твой боярин?

— Никола Утоличник, сохрани от него боже христианские души! — глухим голосом, мрачно промолвил Гойко, кинув взгляд на Раденку.

Тот тоже поглядел на земляка; при этом близко друг к другу посаженные глаза его словно слились в один глаз, смотревший печально и гордо. До сих пор он все время молчал, как будто считая, что не может сказать ничего нового и полезного. Но когда Гойко поглядел на него, Раденко двинулся с места, сделал несколько шагов вперед и заговорил. Голос у него был какой-то особенный, подходящий к его лицу и задумчивому виду: низкий, глухой, бесстрастный, напоминающий уханье филина в засохшем лесу.

— Послушай, воевода милый, — так начал Раденко из Милопусты. — Я скажу тебе, что выгнало нас из родных мест и привело в эти края, к тебе. Все мы из При-зренской округи. Всех нас поила шарская студеная вода, прохлаждал холодный ветер. Господь бог дал нам и душу и образ человеческие. Человеческие! Но вот как владетели творение господне испортили. Видишь лицо мое, воевода? Вместо носа черная дыра. — Тут Раденко поднял руку к лицу, и на губах его появилась горькая улыбка. — У Гойко клеймо на лбу, под волосами. Прибой из Лютоглава — вон тот длинный, рядом с Сазданом стоит — руки лишился... Не прячься, Прибой, бедняга! — обернулся Раденко к хусару, который, услыхав свое имя, скрылся за спиной Саздана. — Хоть владетель руку тебе отрубил, да лица дегтем не вымазал!

— Я не нищий, Раденко, чтоб за ломаный грош гнойную рану свою напоказ выставлять, — тихо, но гордо возразил Прибой и, растолкав товарищей, спрятался за ними.

— Мы не нищие, Прибой, это верно. Мы — юнаки, — кивнув, ответил Раденко. — Юнацкое сердце привело нас сюда, к воеводе Момчилу. Нет, воевода, — воскликнул Раденко, — с владетелями не жизнь, а горькое горе, суди их бог! Как перед истинным скажу, не кривя душой, крест можем поцеловать, святых Симеона и Савву в свидетели призываем: нет нам покоя ни в будни, ни в праздник. Семь божьих дней в неделе, — так они нам из них семи часов не оставляют. То на ниве, то в виноградниках на них работай. Летом — паши, сей, жни, зимой —таскай дрова из лесу в самую стужу. Овцы ягниться начнут — от каждой две шкурки ягнячьих ему подай. Налоги там разные — на постройку городов, пчельный, подымный, свиная десятина, перперак ¹ — особая статья: то королю. Да что тебе рассказывать, воевода! Сам отроком был, изведал рабью долю: земля твердая, небо высокое! Правильно я говорю, Саздан, брат милый? Так, юнаки? — обернулся он к сербам, слушавшим не мигая и затавд дыхание.

— Так, так! — послышались сперва отдельные голоса, тотчас поддержанные дружным хором.

Раздались возгласы:

— Это еще не все!

— Кожу с нас сдирают!

— Кефалия приехал: харчи, псарщина; король проезжает — приселица и царский поклон.

— А мне великий доместик Оливер — чтоб у него руки отсохли! — уши обрезал.

Момчил резко повернулся к болгарам:

— А вы, болгары, что скажете? Как по-вашему: правильно сербы о владетелях и боярах говорят или нет?

Сперва болгары ничего не ответили, а только, опустив голову и нахмурившись, принялись крутить свои длинные пышные усы.