День последний
Шрифт:
— Агарян? — перебил царь.
Опершись левой рукой на стол, он поднял кулак правой и изо всей силы ударил им по столу, так что со звоном подпрыгнула посуда.
— Да, царь, — ответил Витомир, и усталая улыбка промелькнула на его сухих, потрескавшихся губах. — Кабы не эти проклятые басурманы, мы без труда ушли бы от Кантакузена и его насильно набранных стратиотов 1
— Агаряне! Опять агаряне! — повторил еще раз Иоанн-Александр, на мгновенье опустив голову.
Но тотчас опять выпрямился.
— Иончо, — спокойно позвал он, ища глазами черномазого воеводу. — Видно, в недобрый час произнес ты это слово, что я теперь только его и слышу! Отбери двести храбрых молодцов и собирайся в путь.
— В путь, царь? В поход? В бой? — радостно откликнулся воевода.
—
— Царь!
Иоанн-Александр опять ударил кулаком по столу.
— Слушай, Иончо! Поезжай, пока твердая и упрямая половецкая башка твоя еще на плечах!
И он удалился, провожаемый тихо, взволнованно перешептывающимися боярами и монахами. 53
Когда на землю спустилась ночь, из какой-то темной и тесной впадины вырвался протяжный, жалобный вой шакала. Взвившись до самых верхних нот, он затрепетал одиноким, сиротливым воплем, исходящим словно из самых недр погруженной в молчанье земли и рыдающим без слов над какой-то горестной тайной. Ближе ему откликнулся другой, еще более пронзительный, бесконечно более печальный крик, и оба вместе дружно взметнули свою жалобу к черному, беззвездному небу. Наконец из дальней дали, с края равнины, оттуда, где она переходит в гладкую ширь моря, им ответил целый хор, в котором звучали и детский плач и смех безумца. Потом так же внезапно голоса оборвались, исчезнув в ночи. И вдруг оказалось, что этот шакалий вой был как бы сигналом: какие-то могучие всадники вырвались из последних отрогов Родопских гор и помчались, как ветер, прямо на юг. Под покровом душной летней ночи они неслись безмолвно, словно тени, слитые с мраком и тишиной, сами — ветер навстречу вечернему ветру с моря, кидающемуся им в лицо. Не было слышно ни людских голосов, ни конского ржания — только тупой стук ножен о стремена да шорох высокой упругой травы под копытами. Головы всадников торчали высоко, чуть не до неба, сдавливавшего равнину со всех сторон как тяжелая крышка. Вой шакалов снова прорезал ночную тьму — уже совсем близко, под самыми ногами коней; испуганно закричали какие-то птицы; и вновь дыхание земли слилось воедино с далеким ревом моря. Прямо впереди начал все ясней вырисовываться черный треугольник огромной горы. Налево внизу заблестели два далеких огонька, единственный признак жизни на этой пустой, безлюдной равнине.
Долго ехали всадники, руководясь двумя этими огоньками, пока огоньков не стало больше и они не замелькали чаще, как светлячки, блуждающие в ночи, а морской ветер не усилился, став холодным и соленым. Острый треугольник горы, оторвавшись от суши, выступил среди черной морской равнины в виде огромного острова. Конские копыта застучали по утоптанной дороге. Впереди послышался тихий суровый возглас:
— Сто-о-ой! Долой с коней!
Всадники, ухватившись за гривы, ловко спрыгнули на землю, еще прежде чем успели остановить животных. Как будто немного посветлело, и впереди, прямо перед насторожившимися конями, вдруг появился холм с выгнутым посредине горбом, похожий на спину ощерившейся кошки. Огни дрожали совсем близко, как будто над самым холмом. Из мрака выступили зубчатые стены башни. Рев моря ясно слышался, как глубокое дыхание, прерываемое звучным плеском. Кони принялись с хрустом щипать траву, а всадники стали собираться группами и тихо шептаться.
— Тьма кромешная! Глаз тебе выколют, не узнаешь, кто, — произнес чей-то голос после долгого зевка.
— А на что тебе знать? Рубанул мечом, только и всего! Не все ли равно, кривой или горбатый, — возразил другой голос, низкий и грубый.
— Это и есть город Палисталон? —слышалось в другом месте.
— Палистало или Понистало. Как-то так по-гречески.
— Пади, Стана! Вот как, наверно, — вмешался какой-то шутник.
Кругом весело засмеялись.
— Шш, шш!.. Воевода! — передалось из уст в уста, и перешептыванья прекратились.
Но вместо воеводы между всадниками протискивался Войхна, толкая коней в бока, чтобы проложить себе путь, и кидая то направо, то налево строгие, сердитые замечания.
— Где стрелки с просмоленной паклей?
Твердко, Иван, куда вы запропастились?— Я здесь! Вот я! — послышалось с двух разных сторон.
Всадники подвинулись, чтобы пропустить их.
— Коли здесь, чего прячетесь? — проворчал одноглазый воин, смягчаясь. — Обмотали стрелы паклей, как приказано?
— Все сделали, Войхна,—ответил Твердко, подходя. — Сам знаешь. Только пошли нас куда надо.
— Огниво и сухой трут есть у вас? — продолжал старик.
— Есть и трут и огниво.
— Мы что? Город поджигать будем? — полюбопытствовал кто-то.
— Много будешь знать, скоро состаришься, — сердито ответил Войхна. — Довольно болтать. Слушай, Твердко! И вы все слушайте внимательно: дело не шуточное!
Он стал что-то шептать стрелкам с колчанами, полными толстых стрел, похожих на обмотанные куделью веретена.
— В заливе — пятнадцать агарянских ладей. Умур-бег Кантакузену их на помощь прислал. Воевода приказал их сжечь. Как услышите шум и трубы в городе, так стреляйте. Да почаще. Сперва хорошенько паклю разожгите. Удастся ладьи поджечь, двиньтесь на море. Вам лодки подадут. А Нистор с другим отрядом слева нападет.
— Натянуть лук нетрудно, да как стрелять в такой тьме? — спросил Твердко.
— С вами пойдут здешние горцы-рыбаки — из тех, что против Кантакузена и бояр. Зилотами называются, что ли. Воевода говорил, да не помню.
В это время из города донесся троекратный звук военного рога, и в высоте, на одной из башен, вспыхнул огонь.
— Вторую стражу трубят, — проворчал кто-то. — Пускай трубят! Новых караульных тоже скоро сон одолеет.
Кто-то тихо подошел к Войхне и долго шептал ему на ухо.
— Теперь вот еще что, ребята, — громко промолвил Войхна, подняв голову. — Воевода требует двадцать человек, вооруженных одними мечами — и чтобы по-гречески понимали. Они войдут с Райком в город по подземному ходу и стражу у ворот перебьют. Есть охотники?
Наступило короткое молчание, но вскоре с разных сторон послышались голоса, среди всадников произошло движение, охотники потянулись вереницей. Войхна молча пересчитал их и поставил в стороне.
— А по-гречески-то знаете? — осведомился он, окончив подсчет.
— Стихилисто-милихисто знаем, — ответил шутник-момчиловец. — А еще лучше знает мой меч. Язык у него острый, на славу присюсюкнет.
— Ну, коней товарищам оставьте, а сами с мечами и стрелами — за мной, к воеводе! — скомандовал Войхна, и в голосе его не слышалось ни шутки, ни суровости.
Предводительствуемые старым воеводой, охотники скоро потонули во мраке, а конный отряд остался на месте. Кони продолжали щипать тугую траву, склонив голову между передних копыт, а люди топтались на месте, перекидывались шутками или по ветру и реву моря гадали о том, какая будет завтра погода. Ночь словно остановилась на месте и легла брюхом на землю, как усталый зверь. Над головами людей и животных время от времени пробегало дыханье соленого ветра, улетавшего в безлюдное черное пространство, где печально выли шакалы. Некоторые момчиловцы начали было задремывать, склонившись на шею коня, как вдруг над городом, облизав весь нависший небосклон, взвился язык пламени. В тот же миг оттуда долетели крики толпы и раздались какие-то подземные, тупые удары. Возле самого отряда послышался топот коней, и в ночи прозвучал тот же суровый голос:
— По коням! За мной!
И снова во мраке помчались могучие черные всадники и зашумела трава, но люди ехали теперь не тихо и молча, как тени. Топот копыт и звяканье ножен о стремена перекрыл общий крик, бурно всколыхнувший ночь. Чем длинней и многочисленней становились языки пламени, тем громче и веселей гремели крики темных всадников. В красном свете, распространявшемся от стен города, грозно засверкали их обнаженные мечи и наклоненные вперед копья. Во всех концах города трубили трубы. Вот впереди показались стены, и стало ясно видно, как за бойницами бегают воины в сверкающих, будто раскаленных, железных доспехах. Две-три стрелы просвистели высоко в воздухе. За крутым поворотом дороги перед всадниками возникли высокие ворота, полуоткрытые, как рот мертвеца. Оттуда неслись крики и звон оружия.