День последний

Со своими усталыми, посиневшими лицами, измятой, мокрой одеждой и окровавленным оружием они были похожи скорей на тени и призраки, возникшие из крови и воплей на ратном поле, чем на живых людей.

— Верно, Райко! — подтвердили они.

— Да как же может быть иначе? — продолжал Райко, ударив ножнами в землю. — Если Момчилу не быть деспотом, так кому же еще в этом краю? Мы кровь проливали, души человеческие губили и показали агарянским псам, которых Кантакузен из заморских стран вызвал, кто такой Момчил со своими юнаками. Ради чего, братья? — в каком-то исступлении воскликнул он. — Какая нам польза от этого? Ни рабов мы не захватили, ни добычи никакой делить нам не придется. Ради тебя, Момчил! — обернулся он к воеводе, и голос у него дрогнул, смягчился. — Ради тебя, воевода, и ради клятвы, что мы тебе дали у Белой воды. Ты жалеешь замученных людей, — ну вот и они тебя любят. Любят, как отца родного, как господа бога. Видишь, воевода? Погляди на их усталые лица.

— Правильно, правильно говорит Райко! Верно!— еще громче закричали момчиловцы.

Толпа их росла, становилась все гуще. Глаза горели беззаветной преданностью и благодарностью.

Но лицо Момчила оставалось неподвижным, брови — слитыми в одну черту. Рослая, плечистая фигура его словно вросла в песок, окаменела, покрылась сединой веков.

— Спасибо вам, братья, — тихо промолвил он наконец. — Но сдается мне, слишком много мы шумим. Теперь-то как раз и начнется самое трудное. Самое трудное, говорю я, потому что не хочу вас обманывать. А может, иначе сделать? Разойтись по домам, помириться, скрепя сердце, с тем, что есть, зажить, как до нас люди жили. Тишь, да гладь, да божья благодать, как говорится, а?

И он обвел момчиловцев зорким взглядом.

— Ты смеешься, Момчил? — возразил Райко.

— Сам ведь знаешь, побратим, что этому не бывать,— отозвался Раденко.

— Ладно, ладно, — улыбнулся воевода. — Знаю. И поведу вас теперь на Перитор! — вдруг громко крикнул он. — Согласны, юнаки-побратимы?

— На Перитор! На Перитор! — послышались радостные восклицания, и толпа зашевелилась.

— Что это за факелы двигаются к нам, воевода? — послышался из задних рядов голос Войхны. — Поглядите-ка! Это не наши.

Все обернулись в том направлении, куда указывал Войхна. В самом деле, по песчаному морскому берегу к момчиловцам приближалась большая группа людей. Она двигалась медленно, время от времени останавливаясь, словно что-то рассматривая по дороге. Над головами незнакомцев качались горящие факелы.

— Это зилоты, — сказал Райко и, растолкав товарищей, побежал навстречу.

Когда неизвестные подошли ближе,. круг момчиловцев разомкнулся и пропустил их внутрь. Их было человек десять, все молодые. Только шедший впереди, с которым говорил Райко, был старше. Его слегка поседевшие усы, торчащие вперед, как пук овсяной соломы, борода и блестящая лысина совершенно не соответствовали широким латам и длинному бренчащему мечу. Такое же странное впечатление производили доспехи остальных: на ком был шлем без наушей и ржавые латы, а под ними висел кожаный фартук, кто держал на плече обыкновенный топор дровосека, а щит нес подмышкой, словно пустую миску. Несколько костлявых рыбаков шли босиком, держа в руке, вместо оружия, похожий на трезубец железный якорь от своей лодки. Лица у всех были небритые, изможденные.

Момчил не сводил глаз с приближающихся, зорко всматриваясь в каждого.

— Добро пожаловать, Евстратий Ставру, — промолвил он, кивая старшему. — И вам тоже! — прибавил по-гречески, обращаясь к остальным.

Зилоты остановились и нестройно ответили на приветствие Момчила — кто по-болгарски, кто по-гречески. Только старший, которого Момчил назвал Евстратием Ставру, подойдя к воеводе, поздоровался с ним за руку. Оба долго глядели друг на друга, не разнимая рук.

— Я сделал свое дело, — многозначительно промолвил воевода хусаров.

— И мы свое — тоже, — громко ответил зилот на чистом болгарском языке. — Бог будь нам в помощь и дальше!

— А где Иоанн Карпуцис и Хараламбос Севасту? — спросил Момчил, снова окидывая взглядом группу зилотов.

Евстратий Ставру поднял руку к небу.

— Иоанну — царство небесное! Он убит стрелой из крепости. А брата Хараламбоса я послал в Перитор, к тамошним зилотам, с вестью о том, что произошло в По-листилоне, — ответил он.

— В Перитор? — оживившись, переспросил Момчил.— Правильно сделал. Я как раз хотел напасть на этот город, пока Кантакузен не узнал о моем отпадении. — Он помолчал. — А сюда ты зачем со своими пришел, брат Евстратий?

Зилот сделал движение, при этом чуть не споткнувшись о свой длинный меч, воткнутый в окровавленный песок. Потолковав о чем-то со стоящими ближе зилотами, он заговорил громким, немного резким голосом, выставив бороду вперед и крепко сжав короткой толстой рукой рукоять меча, словно оружие могло вырваться и убежать:

— Тебе известно, о воевода и деспот, что я, Евстратий Ставру, по ремеслу судейский писец, прибыл в По-листилон из Солуни, с поручением от Михаила Палеолога поднять здешних братьев против Кантакузена. С тех пор как Иоанн Кантакузен незаконно воцарился в Дидимоти-коне, мы все, зилоты, признавая базилевсом сына императора Андроника Иоанна, подняли бунт во фракийских городах. Через наших людей мы призвали народ к борьбе против защитника его мучителей. Ибо пречистая матерь божия свидетельница, что это так: Иоанн Кантакузен поддерживает богатых и монахов, которые считают нас не христианами и единокровными братьями, а варварами и рабами. И вот что мы объявили: надо отнять лишнее имущество у богатых и монастырей и разделить его между бедными; обложить имущих податями и налогами для починки стен и водопроводов, рынков и пристаней, чтобы каждый гражданин мог жить, как подобает ромею ¹ и христианину. И еще: не допускать в монахи всех и каждого, а только тех, в ком заговорит дух божий, потому что — дело известное, деспот-воевода! — многие из них служат не богу, а Гогу и Магогу 2^

Райко с хохотом хлопнул грека по плечу.

— Так, так, правильно. Немало и у нас таких чернецов.

— Император, его мать и великий доместик Апокавк письменно поклялись нам исполнить все, что мы требовали на площадях фракийских городов, — невозмутимо продолжал зилот, только отпустил рукоять меча и стал подчеркивать свои слова жестом руки. — А мы поклялись не складывать оружия, пока не будет низвергнут в прах этот самый Кантакузен, да запишется имя его рядом с именем врага божия! Вот уже три года держим мы свое слово в стенах Солуни и Одрина. То же делали бы мы и в Полистилоне и в Периторе, если бы Кантакузен не призвал в помощь богатым агарян и наемных стратио-тов. Но тут, брат-деспот, мы услыхали о тебе!

И он протянул руку к Момчилу.

— Ты понимаешь, Момчил? — начал он тихо, но затем продолжал, все сильней и сильней повышая голос и не сводя глаз с неподвижного, безмолвного воеводы. — Мы, ромеи, протягиваем руку тебе, болгарину! Часто ли бывало это при наших отцах и дедах? Видано ли, чтобы ромей и болгарин боролись плечо к плечу за одно и то же дело?

Евстратий обвел взглядом момчиловцев, которые слушали, вытянув шеи.

— Дошло до нас, — продолжал он, — что к тебе явились послы великого доместика — узнать, не отпадешь ли ты от Кантакузена. Хоть ты ничего не ответил, но дал им понять, что самозванец тебе не друг, а враг. Это — первое. А второе — мы о тебе расспрашивали и ^{54 55} узнали, что ты хороший человек, сам бунтуешь против богатых и сильных. Такой не обманет, — подумали мы, — хоть он и болгарин, то есть варвар, как говорят у нас, у ромеев, уж не прогневайся, твоя милость! Он не ищет власти и земли, чтобы свое достояние увеличить, а жалеет бедных, замученных людей. Какое же еще нужно доказательство? И вот, как тебе известно, я, Иоанн Кар-пуцис и Хараламбос Севасту встретились с тобой, с божьей помощью обо всем договорились и счастливо исполнили задуманное. Ты разбил Кантакузеновых союзников,* а мы взяли крепость и перебили верных псов диди-мотикского императора. Город в наших руках. Что ты думаешь делать дальше? — спросил в заключение грек, понизив голос и робко глядя на Момчила.

Воевода вздрогнул.

— Что думаю делать? — медленно начал он, поднимая глаза на собеседника. — Да как мы уже говорили: город — ваш, распоряжайтесь в нем и устраивайтесь по своим законам и обычаям. Я прошу только об одном: чтобы мне и моим людям были открыты ворота в Поли-стилон, если нас будет преследовать враг или вообще постигнет какая-нибудь неудача. Враг у нас общий. Вам не отразить его без меня, и мне нелегко придется, коли у меня не будет за спиной твердыни, где бы можно было укрыться и отдохнуть. Согласны, братья-зилоты?

Евстратий ответил не сразу, а сперва пошептался со своими.

— Мы все согласны, как перед всевышним! — промолвил он затем, подняв руку к небу. — Хочешь, поклянемся перед иконой или перед святым причастием, что не обманем?

Момчил махнул рукой. Некоторое время он, ни слова не говоря, пристально глядел на зилотов. Пламя факелов озаряло его задумчивое лицо.

— Вы такие же, как мы: тоже хлеб, политый потом и слезами, едите, — начал он, на этот раз по-гречески.— Зачем мне ваша клятва? Я ничего не хочу: ни царство ваше не собираюсь захватывать, ни родной ваш язык позабыть вас заставить. Живите себе спокойно да добра наживайте. Только помните: земля просторная, а для мук и неволи на ней не должно быть места. Да время придет, их вовсе не будет, — громко и веско промолвил он, топнув ногой. — Опротивело земле пить кровь чел_ов_ечесКую, пресытилась она ею. И небо вопли да промяты! ^б°ль^ше слышать не хочет.