Дети белой богини

Вера Васильевна только согласно кивала.

– Нут-ко? Где он?

Осторожно, чтобы не скрипнула, Вера Васи­льевна приоткрыла дверь. Евдокия Германовна поправив выбившуюся из волос шпильку, напра­вилась в комнату.

– Спит? Ну ничего. Мы потихоньку.

На диване, неловко привалившись к подуш­ке, дремала молодая черноволосая женщина. Ха­лат на груди был расстегнут, и • Александр по­спешно отвел глаза от огромного коричневого соска, на котором выступила белая капля. В ко­ляске, стоящей перед диваном, спал младенец. Евдокия Германовна нагнулась над ним, попра­вила одеяльце, а когда распрямилась, всхлипну­ла тихонько и, достав из кармана платочек, вы­терла слезы.

– Как же на Герочку похож!

– сказала еле слышно, одними губами.

– Хорошенький, - прошептала Вера Василь­евна.

– Да что там! Красавец! Тьфу, тьфу, тьфу! Ты Светланку-то прикрой. Не дай бог, грудь засту­дит. Прохладно тут. Я посижу, подожду, пока про­снется. Не прогонишь?
– И мать Германа при­стально взглянула на Веру Васильевну.

– Да что вы!
– засуетилась та. — Мы сейчас чайку...

Завьялов стал прощаться.

– Ты на Герку-то не серчай, - тихо сказала Евдокия Германовна.
– Все одно его не изменишь. Девку-то его молодую я на дух не выношу. Кукла крашеная. Из-за того мы с ним и разъехались. А Аглая напрасно нос воротит. Не Герка ее не сто­ит, а она его.

С этим он мог бы поспорить, но мать есть мать. И потом - она приняла Веру. Это ее выбор, и надо его уважать.

– Ты бы зашел к нему, - продолжала Евдокия Германовна. — Он ведь разволновался вчера. Не чужие вы, да и мы с твоей матерью сколько лет в одном цеху рядышком простояли. Работа, она по­крепче родства связывает. Работой люди друг к другу лепятся, что кирпичи в кладке. Не разобь­ешь. А кирпичик выпал, так и стене упасть. Сту­пай к нему, Саша.

– Хорошо. Зайду.

– Вот сейчас и ступай. Да скажи, я сегодня здесь останусь. Надо Светланке роздых дать. Да и на Вере лица нет. Пусть выспятся, я с малень­ким посижу. Согрею, укачаю. А завтра домой по­еду, к отцу. Он без меня чисто дите малое. Про­сто беда. И скажи Герке-то, нужна буду, так я здесь. Ну, ступай. И Евдокия Германовна разма­шисто его перекрестила.

Где Бог, там и сила.

Закрывая за ним дверь, Вера Васильевна ска­зала взволнованно:

– Может, я лишнего наговорила. Устала очень. Насчет той ночи. Вы меня не слушайте. Мало ли что мне в голову взбредет. А что же Гера-то сказал?

День шестой

... Горанин никого не ждал. Проводив мать, удобно расположился в спальне на втором этаже и смотрел телевизор, заедая зрелище домашними пирожками. Звонка долго не слышал. Когда, наконец, открыл, Завьялов буркнул:

– Привет.
– И нехотя протянул руку. Понимал нелогичность своего прихода, но иначе поступить не мог. Чутье. Знаменитое чутье Александра Завьялова. Что-то было не то. И ри­сунки, и костюм, и ломик - все это звенья одной цепи, которая сковывает Германа. А если дать ему свободу? Втайне боялся услышать правду. Что-то здесь не то.

– Сашка, ты? Ну, проходи, - Герман крепко пожал ему руку.

– Я видел Евдокию Германовну.

– Ах, это она тебя послала!
– протянул Гора­нин.
– Ну мать! Вот ведь неймется! Все малень­ким меня считает, а я сам уже дед! С тем дружи, с этим не дружи. На той женись, а эту побоку. Буд­то до сих пор в куличики играю.

– Герман, я знаю, что Маша тебе звонила в ту ночь, - без всяких предисловий сказал Завьялов прямо у порога, потому что не знал, что будет дальше. И как будет.
– Знаю, что ты был той но­чью в больнице. Знаю, что ты выбросил ломик в окно. Что ты подбросил его Павнову. И насчет куртки. Я разговаривал с Ириной Михайловной. Ты купил у них куртку и попросил Павла приме­рить. Я знаю... Словом, я знаю все.

– Ну, проходи, - спокойно сказал Герман. Слишком уж спокойно. Потом вздохнул, его паль­цы рассеянно пробежали по ключам, висевшим на гвоздиках. В холле, возле двери, была распис­ная доска, на ней ключи. От дома, от гаража, от машины. Сказал, словно пожаловался: - Соседи уехали в гости, а мне ключи оставили. Мало ли что? Видишь, какой брелок директор городского рынка навесил?

– Да-да, - рассеянно сказал Александр, гля­нув на женскую фигурку из серебристого метал­ла: обнаженная девушка кокетливо прикрывала руками неестественно большие груди. И не тро­нулся с места.

– Что стоишь, Саша?
– мягко спросил Герман.
– Ведь ты пришел отношения выяснять? Ну давай. Начинай. Но не на пороге же?

– Ладно, зайду.
– Завьялов решительно про­шел в столовую. Остановился напротив плаката, где символы успеха — дорогая девушка и дорогая машина - рекламировали время, которое не сто­ит тратить на пустяки.
– Ведь ты и про рисунок знаешь. Который был на том плакате. Ты видел его, Гора.

Герман присел на диван. И неожиданно спро­сил:

– Ты котят топил когда-нибудь?

– Котят?
– удивился Александр.

– Или щенков.

– Да ты что?
– он растерянно опустился в крес­ло. Что это с Гораниным? Ему про рисунок, а он про каких-то котят!

– А мне случалось. В детстве. Вот ведь вып­лывает один, и ты стоишь, смотришь. Продержит­ся, нет? И сколько продержится? А потом в тебе жалость просыпается. Как же! Все потонули, а этот стервец выжил! Вытащишь его, оботрешь, согреешь, напоишь молоком. Дальше — больше. Прикипит тебе к сердцу эта недобитая тварь и начинаешь с ней носиться. Нянчишься, лелеешь, вошкаешься с ней. И она к тебе льнет, хотя чует, что ты и есть ее главный враг, жизни лишить хо­тел. Как тут быть? А?

– Не знаю.

– И я не знаю! Ну, что ты еще нарыл?
– резко сменил тон Герман.

– Про твои связи с мафией.

– Ах, это! Ну разумеется! Откуда же еще у меня такие деньги? Да, я беру взятки! Мало того, я изымаю из дела документы, взамен кла­ду другие. Сажаю невинных, в то время как виновные разгуливают на свободе. Меняю по­казания, подделываю подписи. Что еще? Мало? Я свой человек в прокуратуре. Карманный сле­дователь местных воротил. Был. Потому что теперь уже зам.прокурора. Но меняться не со­бираюсь. Занимаюсь все тем же: подтасовываю факты, давлю на свидетелей. А меня за это дви­гают.

– Какая же ты сволочь! — в сердцах сказал За-, вьялов.

– Ну-ну, Зява. Не горячись. Не все же такие честные, как Александр Завьялов. То есть не все такие дураки.

– Значит, коррупция в правоохранительных органах. И ты...

– Ба! Зява проснулся! Смешно, чес-слово!
– перебил его Горанин.

– А мне нет, - отрезал Завьялов.

– Коррупция, коррупция, - разозлился вдруг Герман.
– Все только о ней и говорят. Но как го­ворят? Истекая слюной, как о красивой публич­ной девке - все ее хотят, но не всем она по карма­ну! Оттого и ругают! Дрянь, проститутка! Мер­зость и гадость! Искоренить! Но тайно каждый вожделеет и при возможности не откажется! Что, разве не так? Да так! Так! Все дело в цене!

– Зачем ты убил Машу?

– Я убил? Ну ты, Зява, даешь!
– покачал голо­вой Герман.

– А кто?

– Хорошо, я тебе скажу правду. Давай выпь­ем, что ли?

– Мне нельзя.

– Да брось! Хочешь меня раскрутить - согла­шайся.

– Ладно. Давай.

Он Ждал, пока Герман сходит за бутылкой и закуской и накроет на стол. Черт с ним. Пить, так пить. Горанин суетился, ходил из комнаты на кух­ню и каждый раз аккуратно прикрывал за собой дверь в столовую. Наконец уселся за стол. В бу­тылке плавали лимонные корочки, жидкость была желтоватой.