Дети богов

Глава 5. Подземелье

Осень промелькнула незаметно, не считая маленького казуса, приключившегося с новым человеком Касьянова. Слишком уж нахально он прикарманивал наши прибыли с нижневартовских разработок. Крал отчаянно, как будто последние дни мира настали, и небо изготовилось рухнуть на землю. Для него оно, впрочем, и рухнуло. Ингвульф в бухгалтерии смыслил еще меньше меня, зато отлично умел устраивать аккуратные инциденты с минимальным количеством жертв и максимальным, как говорят наши англо-саксонские свойственники, импактом.

И вот я дома. Дом, дом, милый дом, поет сердце. Поет? Как бы не так. Открою вам страшную тайну: я не любил подземелья. Тесно мне было и в грановитых палатах, и в малахитовых, и в лазуритовых, не влекли меня ни сапфиры, ни алмазы, ни эльфийский берилл, ни таинственными свойствами обладавший камень кошачий глаз. Единственное, что мне нравилось в детстве: это когда, подпив светлого октябрьского эля, дед заводил повесть о былых временах, о подвигах и славе. В основном, конечно, о подвигах и славе нашего оружия, потому что размахивающие им без смысла и толка смертные и даже асы были, по дедовской версии, так – инструментами. Главное – откованные свартальвами копья, щиты и мечи. Но даже и этих рассказов мне хватало, чтобы, стянув из кузни какую-нибудь едва обработанную болванку, носиться по подземным переходам во главе шумной ватаги. Кем я себя только не воображал! Больше всего, конечно, меня чаровали подвиги Зигфрида – лишь потом я узнал, каким бедняга-германец был недотыкомкой. Иногда прикидывался я и бешеным берсерком Арнгримом, или каким-нибудь из его непутевых сыновей. А то и наоборот, истребившим их шведским героем Хьялмаром. Тогда Ингвульфу волей-неволей приходилось изображать моего побратима Орвар-Одда, а Ингри, за неимением девчонок в нашей компании, становился прекрасной Ингеборг. Как красиво я умирал на страшном острове Самсо – маленьком островке посреди подземного озера Хиддальмирр! Какую песнь я пел, обложенный трупами врагов! Как плакала бедная Ингеборг-Ингри, как падала она замертво, сраженная известием о моей гибели! Эх, да что вспоминать…

Сейчас деду было не до рассказов. Выставив на покрывало седую бороду, он вытянулся на каменном своем ложе и медленно моргал тяжелыми веками. Моргал так редко, что казался готовым памятником самому себе на крышке саркофага. Рядом за бесконечной пряжей сидела мать. За годы, прошедшие с тех пор, как мы виделись в последний раз, госпожа Инфвальт неожиданно постарела и стала еще более тонкой и легкой. Дунь – унесет, закружит под теряющимся во мраке сводом. В первый же день после возвращения я предложил перевести деда в одну из частных американских клиник. Предложение, в общем, не такое уж глупое – если все чародейство свартальвов не в силах поднять его на ноги, почему бы не попробовать человеческую магию, которую обитатели Митгарта именуют медициной? Мать только улыбнулась и покачала головой, уронив на пряжу черные косы. В косах я с ужасом заметил проблеск седины. «Как же так, ведь мы не стареем!» – хотелось закричать во весь голос, но вместо этого я лишь подошел к ней и, склонив голову, поцеловал прохладную руку. Эта рука, такая хрупкая, часто спасала меня от тяжкого отцовского кулака. Потом, конечно, уже я защищал мать – если Драупнир хотя бы голос на нее повышал, ему об этом быстро приходилось пожалеть. Однако мы растем до обидного медленно. Сколько часов провел я в темной кладовке, скрипя зубами от горя и злобы: не потому, что боялся темноты или обещанных мне каменных гулей с червями Мотсогнира, а потому, что знал – там, в светлых палатах, отец отыгрывается на матери за минутное унижение. Как-то я заявил ей: «Когда я вырасту, я убью отца и женюсь на тебе». И честно собирался так поступить. И даже осуществил первую часть обещанного – только мать совсем не обрадовалась. Нет, она ничего мне не сказала. Инфвальт вообще славилась молчаливостью, что среди наших женщин большая редкость. Но за молчанием этим крылась такая твердость, что куда там Зигфриду, куда там Беовульфу и Хродгару со всей их дружиной. И не надо, не надо, пожалуйста, никаких рассказов о том, как я подглядывал за ней, юной еще тогда, купающейся в озере, и детскими своими пальчиками так и теребил ширинку! Не подглядывал. Не было. Не теребил. Я любил мать, подобно всем этим, рыцарским и легендарным, готовым жизнь положить за перчаточный пальчик своих прекрасных дам. Живущим даже не любовью, не воспоминанием о любви, но левым каким-то о ней представлением. А Инфвальт хотела всего-то навсего нормального сына. Природа взяла свое на моих братьях. Все они выросли честными свартальвами и давно, переженившись, разбрелись по соседним и не таким уж соседним кланам. Таков обычай: наследник у Царя-под-Горой должен быть только один. Деду просто не повезло.

На третий день после моего возвращения мать собрала рукоделье и вышла из комнаты, оставив меня наедине со стариком. Тот опустил веки, веля подойти поближе. Я подчинился. Старик поднял узловатый, годами кузнечной работы выдубленный палец, и указал на стоящий рядом с ложем табурет. Я присел. Облизнув сухие губы, Дьюрин тихо сказал:

– Готовься, Ингве. К тебе переходит Нидавель-Нирр.

– Да что ты, дед…

Он поднял пергаментную ладонь, приказывая мне молчать.

– Ты унаследуешь наш древний венец в страшные дни, мальчик. Зараза поразила наш дом…

Я насторожился. Какая еще зараза? Свартальвы не подвержены болезням смертных, а то всем бы нам уже загнуться от рака легких и силикоза.

– Смерть и распад, – продолжал дед.

Я решил, что старик бредит, и поднес ему кубок с водой – однако Дьюрин отвел мою руку.

– Мне трудно говорить, а сказать надобно многое. Когда мир был еще молод… Когда жизнь не утекала между пальцами, а плескалась, как вино в кубке, наполненном до краев, и кровь моя была горяча… Я совершил неслыханное. Непревзойденное. Ни один из наших кузнецов…

Тут он замолчал надолго – настолько, что мне надоело ждать, и я решил взбодрить беседу.

– Да, дед, твое мастерство славилось издавна.

– Ты спешишь, – печально сказал дед. – Все вы, молодые, спешите. Спешил и я…

Вдруг он бросил на меня тревожный взгляд, и пальцы его сжали покрывало.

– Ты хочешь моей смерти. Тебе не терпится примерить мой венец, я вижу!

– Да живи еще тысячу лет, на кой мне сдался твой венец?! Век бы его не видать.

Терпение мое быстро подходило к концу. Я с усилием напомнил себе, что передо мной умирающий старик, мой дед, и его последние слова надо выслушать во что бы то ни стало.

– Вы все хотите моей смерти, все, – продолжал между тем бушевать Дьюрин, горячечно посверкивая глазками. – Мать твоя подливает мне в питье ядовитое зелье.

Я прикрыл глаза, медленно сосчитал до двенадцати и снова открыл. Как я жалел, что рядом не было некроманта! Вот у него бы точно хватило терпения выслушать все дедовы бредни и отделить крупицу истины от бессмысленного бормотания. Вдруг старик подскочил на кровати и дико уставился на меня:

– Меч! Нашел ли ты меч?!

– Дед, лежи, Имира ради.

– Ты должен найти меч.

Наглинг я, кстати, так и таскал с собой. После слов Иамена я по-другому взглянул на древнее оружие и решил, что нечего разбрасываться пусть и чужим, а добром. Сейчас меч лежал у порога комнаты. Входить к деду с оружием – это было как-то уж слишком, но в Нидавеллире меня так любили, что любое средство защиты могло оказаться не лишним. Убедившись, что свернуть дедовскую мысль к более практичным вещам мне не удастся, я встал, вытащил клинок из ножен и протянул старику. Я ожидал, что Дьюрин в своей горячке вцепится в Наглинг, как во вновь обретенного блудного сына. Старик мимоходом ощупал клинок и с неожиданной силой отшвырнул в сторону. Меч обиженно зазвенел по камням.

– Меч… – прохрипел он.

– Да какой меч, дед? О чем ты говоришь?

Внезапно глаза старика прояснились. Игнорируя все мои попытки уложить его обратно в постель, он сел прямо и ровно и глухо сказал:

– Более шестнадцати веков назад по счету смертных я подчинил себе древнего демона и вложил его сущность в откованный мной клинок. Я назвал меч Тирфингом – Разрывателем, ибо нет ничего, что не поддалось бы власти клинка, в Митгарте, в Свартальфхейме, в Муспеле, в Хель или в иных мирах. Мой Тирфинг разрубает с равной легкостью железо, камень, человеческую душу и душу бессмертного…

– Постой, дед. Какой демон? Демонов не существует, это и малые дети знают.

Старик перевел на меня замутненные временем зрачки, и на секунду мне почудилось, что это совсем не дед мой глядит: с лица Дьюрина смотрели насмешливые глаза некроманта.

«Нифлингов не существует…» Неужели я вечно буду наступать на одно и то же кайло, причем любимой мозолью?

– …душу бессмертного, – продолжал Дьюрин, как ни в чем не бывало, – и ту пуповину, что связывает все сущее в семи мирах, ствол ясеня Игдрассиль. Срок его на исходе… Мир постарел, холодеет солнце, время жизни сменяется временем смерти и обновления. Грядет Рагнарек. Воет ведьма в Железном Лесу, наступает зима Фимбул, спешат боги на последнюю битву. Волк Фенрир пожирает солнце, рвет землю в клочья мировой змей Ермунгард. Корабль Нагльфар отплывает из Хель, на борту его празднует освобождение Локи Убийца Богов. С ним Утгарт-Локи и брат его Хрюмр и все етуны. Битва кипит, рушатся стены Асгарда…

Я утомленно вздохнул. Выслушивать «Старшую Эдду», да еще и в скверном шамкающем пересказе, мне было совершенно не в тему.

– Дед, ты говорил о демоне.

– Я говорил о мече. Найди меч. Передай его Бальдру сыну Вотана, чтобы могучим ударом перерубил он ствол мирового древа…

– Дед, Бальдр погиб еще до твоего рождения. Ты предлагаешь мне воспользоваться услугами некроманта? Тогда тебе подфартило: у меня как раз найдется знакомый. Берет недорого, специалист широкого профиля, по выходным работает с двадцатипроцентной скидкой…