Дичь для товарищей по охоте

Савва закинул руки за голову и откинулся на спинку кресла, наслаждаясь мягким теплом горящих дров и неспешной беседой с Алешей, дружбой с которым, казалось, был награжден судьбой. Он никогда не позволял себе близко сходиться с людьми. Есть дело — с партнерами и конкурентами вокруг, есть семья и дети рядом, для которых ты защита и опора, есть морозовский клан, известный всей России, внутри которого ты лишь часть, хоть и важная, но которая себе не принадлежит. Есть Маша… А теперь есть вот этот высокий, неуклюжий, грубоватый, но безмерно талантливый Алеша — друг, который не предаст и не продаст, потому что, «гений и злодейство — вещи несовместные», — вспомнил он пушкинские строки.

— Как ты думаешь, Алеша, гениальный человек, совершив злодейство, может оставаться гением?

Горький закашлялся и пробасил:

— Думаю я Савва, что гением он все же останется. Только на службе у другого господина.

— Чтобы дьяволу служить — надо душу ему отдать. А куда человеку без души? — задумчиво проговорил Морозов.

— Но талант же у него останется, — засмеялся Горький, но, заметив удивление на лице Морозова, спрятал улыбку. — Одной душою, хоть и бессмертной, Саввушка, сыт не будешь, а талант как-никак кормит.

— Дела как идут… революционные? — Савва решил сменить тему разговора.

— Ох, — Горький допил коньяк, достал папиросу и закурил, — много чего было… Мария Федоровна тут …

— Что Мария Федоровна? — забеспокоился Савва.

— Охранка, видишь ли, узнала о нелегальном приезде в Россию одного нашего товарища и взяла его в «наружное наблюдение». А тот вдруг исчез. Просто испарился, — оживленно начал рассказывать Горький.

— Все понятно, — улыбнулся Савва. — И куда ж его Мария Федоровна припрятала?

— Как куда? — Горький покашлял. — К себе на квартиру! Полиция его ищет, с ног сбилась, а он у знаменитой актрисы, в квартире действительного статского советника Желябужского проживать изволит. Но смеху было, она рассказывала, когда к ним домой явился с визитом обер-полицмейстер Трепов. Она с ним любезничает, а за стенкой — Иван Сергеевич… [26]

— Его на деле так зовут или тоже кличка такая, как у всех ваших?

— Кличка, понятное дело, — неохотно ответил Горький.

26

Речь идет о Николае Баумане.

— Слыхал, у тебя тоже кличка есть?

— Есть, — Горький провел рукой по усам. Только между нами, ладно?

Савва кивнул.

— «Шах»! — Сказав это, Горький даже приосанился. — Так что уж будь добр, распорядись, чтобы подушек на диван побольше положили, — хмыкнул он.

— «Шах»? — Морозов поднял брови. — Эка далеко как тебя продвинули из Пешкова-то! — хмыкнул он.

— Плох тот Пешков, который не хочет стать Шаховым! — скаламбурил Горький.

А я у вас как прохожу? — живо поинтересовался Савва.

— Ты у нас «Савин».

— Поня-ятно, — немного разочарованно протянул Морозов. — Получше ничего придумать не смогли? Ну, там «капиталист» или «эксплуататор», чтоб пафоса побольше, или, на худой конец, «денежный мешок». Фантазии не хватило?

Горький, будто оправдываясь за товарищей, молча развел руками.

— Ну, и чем же с Марией Федоровной дело кончилось? — вернулся Морозов к разговору.

— Она его к Качалову переправила, а тот несколько раз ходил с ним на вечеринки и оставлял там ночевать, якобы это его бывший товарищ по университету, далеко живет и к тому же простужен.

— И что ж, люди оставляли его с риском для себя, даже не зная о том? Прямо игра у вас шахматная какая-то! — неодобрительно покачал головой Савва. — С жертвою пешек. Человек рисковать должен с собственного согласия.

— Да ничего, все же обошлось… — Горький затушил папиросу. — Да и к тому же им там всем не до беспокойства было, они по сценарию Москвина оперетку сочиняли, — увел он разговор от неудобной темы. — Музыку тут же Илья Сац набросал. Качалов изображал пламенного любовника. Москвин его заставил тенором петь, а партию героини сам пел. Хор и оркестр изображал Сац, — продолжил рассказ Горький, обеспокоено поглядывая на все еще хмурого Савву. — Иван Сергеевич потом Марии Федоровне все это изложил — уж она смеялась до слез! Нет, ты представь только Качалова в накинутой на плечи голубой скатерти и старой соломенной шляпе с цветами, тенором поющего серенаду своей возлюбленной, и Москвина в женском платье, стоящего на столе, вместо балкона, поющего свою арию! — Горький затрясся от беззвучного смеха.

— А сейчас, где этот Иван… Сергеевич? — Савва снова взял кочергу и пошевелил угли в камине.

— Так я как раз и хотел тебя попросить. Может, пристроишь его куда? На время. Очень Мария Федоровна тревожится о нем, а просить тебя ей неловко. Она меня уговорила перед тобой похлопотать!

— Чего это вдруг Маше неловко? То — ловко было, а сейчас вдруг — неловко? — пробурчал Савва, поднимаясь. Подойдя к столику с шахматами, на котором была расставлена незаконченная партия, задумался на мгновение, и передвинул черную пешку на две клетки вперед.

— Так пристроишь?

Савва, ничего не говоря, перешел на другую сторону столика, где стояли белые фигуры.

— Помогу, коли надо. Не рисковать же Маше опять, — сказал он, не отрывая взгляд от шахматной доски. — В Покровское отправлю. Там и подпол просторный имеется, — с усмешкой поднял голову, но, заметив недоуменный взгляд Горького, пояснил:

— Ну, он же подпольщик, где ему еще обитать?

Горький тоже усмехнулся в усы.

— Кем он работать-то может? — Савва прикоснулся указательным пальцем к белому ферзю.

— Ветеринаром.

— Вот и славно. Пусть за моими лошадьми и присмотрит. Я с Марией Федоровной сам переговорю. Кстати, как Катерина? [27]

— Сложно, Савва, — нахмурился Горький. — Не хочу сейчас об этом.

— Какие у тебя могут быть сложности, Алеша? Ты же золотой человек! Твоя слава растет с неслыханной быстротой! Ты же выдвинулся в число первых писателей России! У тебя не может быть ничего, что мешает быть счастливым!

27

Екатерина Пешкова — жена М. Горького. Двадцать лет возглавляла свое детище — Политический Красный Крест, спасая многих от смерти и еще большему числу людей облегчая условия жизни в тюрьмах и лагерях. Среди вызволенных ею из ГУЛАГа — возлюбленная адмирала Колчака Анна Темирева, которая вспоминала о Екатерине Павловне: «Она сумела до глубокой старости сохранить веру в человека и сердце, полное любви». По имеющимся у нас данным, именно она употребила все свое влияние и предотвратила планировавшийся арест З. Г. Морозовой во время репрессий 30-х годов.

— Да ладно уж, — смущенно пробасил Горький, — захвалил ты меня совсем. Кабы бы все так думали, как ты. А то иногда такое о собственных сочинениях в газетах прочитаешь!

— Алеша, дорогой мой, — Савва поднял ферзя, — нет человека, который, прочитав прозаическое произведение, не подумал бы: «Постараюсь — напишу и получше!»

— Правильная мысль! — оживился Горький.

— Это, Алеша, мысль одного французского мыслителя. В восемнадцатом веке жил. Вовенарг Люк де Клапье. Слыхал?