Дичь для товарищей по охоте
Шрифт:
— Не слыхал.
— Вот как, видишь, и я на что тебе сгодился, — улыбнулся Савва и, наконец, поставил ферзя на место убитой черной пешки. — Шах! — сообщил он своему воображаемому противнику. Горький едва заметно вздрогнул.
— А насчет критики… — продолжил Морозов, снова перейдя на сторону «черных», — хочешь, скажу свои соображения по вопросу современной литературы?
Горький кивнул.
— Кажется мне, Алеша, беда нашей сегодняшней литературы в некой расплывчатости суждений и размазанности. Недостаточную глубину мысли, как говорил Монтескьё, компенсируют ее длиной. А время
— Ты, Савва, как словарь Брокгауза. Кажется, весь напичкан цитатами. В молодости учил или сейчас балуешься?
— Милый ты мой! — Савва, не переходя на другую сторону шахматной доски, сделал ход белым конем и снова объявил «шах» противнику. — Тебе б такого учителя, как у нас с Сережей! Ключевский тем и велик, что, прежде всего, прививал своим ученикам желание обучаться. А потом, у меня с рождения память такая, что и хочу чего забыть, да не могу. Прочитал — на всю жизнь помню.
— Утомления мозга не боишься?
— Не боюсь. Человек еще и не на то способен, просто о своих способностях не ведает.
«Почему же Маша меня сама не попросила? Зачем через Алексея?» — вдруг подумал он.
— Надо же, «шах» и «мат», — переставил Савва черного ферзя через все поле и озадаченно почесал голову. — «Черные» выиграли, казалось бы, из безнадежного положения.
— Пора мне, Савва, — вдруг засобирался Горький, застегнул пуговицу на вороте, поднялся и одернул рубашку, подпоясанную ремнем. — Дела есть неотложные.
— И не отужинаешь? Зинаида к ужину не выйдет, нездоровится ей.
— Нет. Благодарю, Савва Тимофеевич.
— И правда, благо даришь, — Савва порывисто обнял Горького. — Ох, и люблю я тебя, Алешка!
Разноцветные нити серпантина пересекали зал из угла в угол. Высокая, под самый потолок елка переливалась огнями. Воздух был пропитан запахом хвои и духов. Музыка, смех, веселые лица нарядных женщин и элегантных кавалеров — все сливалось в один волшебный новогодний праздник.
Андреева в белом платье с глубоким вырезом, длинных перчатках до локтя и сверкающей диадеме на отливающих медью волосах привлекала всеобщее внимание.
Из-за колонны появился Горький и, найдя глазами Марию Федоровну, решительно направился к ней.
— Алексей Максимович! Милый! С наступающим Новым Годом! Пусть он будет для вас самым счастливым! — ее карие глаза лучились.
Тот взволнованно кивнул, сжимая в руках пачку исписанных листов бумаги.
— Я, Мария Федоровна, хочу вам подарок сделать! Вот, возьмите! — смущенно пробасил он, протягивая рукопись.
— Ваша новая пьеса!? — обрадовалась Андреева.
— Поэма. «Человек». Прочтите то, что в самом конце и… Ну, это… потом… — смутился он и, развернувшись, поспешно затерялся в толпе гостей.
Мария Федоровна открыла рукопись на последней странице:
«Кладу эту вещь к Вашим ногам, — прочитала она, отказываясь верить собственным глазам. — Каждая строка ее — кусочек моего сердца… — У нее перехватило дыхание. — Крепкое оно было, сердчишко, а сейчас Вы можете приказать вырезать из него каблучки к туфелькам своим, и я только был бы счастлив
этим!»Огни стали ярче… Музыка громче… Все закружилось вокруг… На мгновение показалось, что пол, раскачиваясь, уходит из-под ног, словно стоит она на палубе корабля, который уносит ее — в счастье…
Она прижала рукопись к груди.
Неспроста екнуло ее сердце тогда, в Ялте, когда из-за длинных ресниц глянули на нее голубые глаза Алеши. Было забавно и весело — оба, Чехов и Горький, искали ее внимания. Однако она уже тогда решила, что Чехов — не ее мужчина, и уступила его Книппер. В Горьком ее привлекло необычное сочетание силы и нежности, грубости и незащищенности, безусловного таланта и неуверенности в его присутствии. Угадать в Горьком большого писателя было нетрудно. И хоть был он излишне своеобразен — не умел вести себя за столом, курил в кулак, восторгался весьма второстепенными картинами и эмалированными украшениями с золотыми драконами, но… любят, потому, что любят. Тем более, что в Горьком счастливо соединились любимый человек и единомышленник.
Еще раз перечитала предназначенные ей строки, будто желая убедиться, что все — наяву и, подняв глаза в поисках Алеши, заметила коренастую фигуру Морозова, который пробирался к ней сквозь кружащиеся в танце пары. Помахав Савве рукой, она тронула за рукав стоящего рядом мужчину:
— Тихоныч, спрячьте это пока у себя… Мне некуда положить!
— Мария Федоровна, что это с вами? Светитесь так, будто вам обещали главную роль в той пьесе, о которой вы и мечтать-то не смели.
Она с загадочной улыбкой отвела глаза.
— А это что, позвольте поинтересоваться? Не та ли самая пьеса? — неожиданно протянул он руку и решительно забрал рукопись у продолжавшего стоять рядом Тихоныча.
— Поэма «Человек», — прочитал он название на титульном листе и, быстро пролистав рукопись до конца, уткнулся взглядом в последнюю страницу:
«Кладу эту вещь к Вашим ногам. Каждая строка ее — кусочек моего сердца… — У него перехватило дыхание. — Крепкое оно было, сердчишко, а сейчас Вы можете приказать вырезать из него каблучки к туфелькам своим — и я только был бы счастлив этим».
Огни стали ярче…Музыка — громче… Все закружилось вокруг. На мгновение показалось, что пол, раскачиваясь, уходит из-под ног, словно стоит он на палубе корабля, который уносит его — в несчастье…
— Та-ак-с… Та-ак-с… Новогодний подарок… Влюбились? — с трудом выговорил он, возвращая рукопись поспешившему ретироваться Тихонычу, вынул из кармана брюк портсигар, достал папиросу, прикурил не с того конца, смял и отбросил.
Андреева молча смотрела на подрагивающие пальцы Саввы.
«Как же все-таки приятно — быть красивой женщиной, — подумала она, увидев, как вдруг, в мгновение ока, сломался этот, казалось бы крепкий и сильный человек. — Той, перед которой преклоняются, чьи желания исполнять — счастье. Богиней… Труднее всего — держать дистанцию. Потому что, хоть раз позволив приблизиться к себе слишком близко, всегда рискуешь дать обнаружить, что ты — и не богиня вовсе… То есть как это — не богиня?» — удивилась она собственной мысли.
Музыка загремела громче, повелевая всем быть счастливыми.