Дневник травницы

Есения расслабленно легла на кровать, улыбаясь. Уставшее тело противно ныло, глаза слипались, а сон шаг за шагом приближался к ней. И она почти погрузилась в сон, если бы не тихий стук в дверь. Глухо простонав и пересилив себя, медленно подошла и открыла неизвестному гостю.

— Госпожа травница! Батюшка Андрий просит вас прийти на Рождественскую ночную службу! — протараторил мальчишка, один из внуков священника, тряся припорошенной падающим на улице снегом копной светло-русых волос и чуть нервно улыбаясь в едва дюжину коренных уже зубов.

Девушка закатила глаза, понимая, что от приглашения нельзя отказываться, тем более от приёмного отца. И ей пришлось идти, как бы не хотелось сейчас спать, но подводить батюшку не хотелось.

***

Через несколько часов после полуночи, Есения зашла в дом, еле передвигая ногами и зевая до боли в скулах. Она с трудом разделась и была готова уже в потёмках рухнуть на кровать и забыться сном, но села за стол, чтобы сделать запись в дневнике.

"Дорогой дневник.

Сейчас уже поздно, но я всё равно оставляю в тебе запись.

Сегодня была годовщина смерти родителей и старших братьев и сестёр. В Сочельник никто не ставит свечки за упокой близких, кроме меня. Я — единственная из семьи, кто ещё помнила их, поэтому ответственность за это лежит на мне. Батюшка для приличия поворчал, мол, грешно это, но всё же позволил.

Рождественская служба собрала не только местных, но и приезжих под сводами церкви. Андрий был праведным человеком и прекрасным оратором. Его наставления слушали все с открытыми ртами, даже шаловливые дети притихали, что уж говорить о взрослых. А чтение молитв вызывало мурашки по коже.

Он говорил о семье, о любви к ближним, о чистоте помыслов… Я пустила под его речи горькие слёзы. Тихо, неслышно, не хлюпая носом, чувствуя, как мокнут щёки.

Ты знаешь, дневник… Я очень скучаю по родителям и сейчас, спустя семнадцать лет.

Мы были обычной, пусть и достаточно обеспеченной крестьянской семьёй. У нас были свой большой участок, две коровы, ещё молодая лошадь, а ещё с десяток суетливых кур и орущий невпопад петух. Ещё и дом стоял слегка в стороне от деревни, возле кромки леса. Мало кто тогда мог похвастаться таким богатством. На это и позарились.

Нас тогда было у родителей семеро, ближе к Масленице должен был появиться восьмой ребёнок. Четыре девочки, включая меня, и три мальчика. К осени самый старший брат должен был привести в дом жену, а его сестра-близняшка выйти замуж в соседнюю деревню. Но этому не суждено было случится.

Ранним утром двадцать четвёртого числа в наш дом пришла смерть.

Я помню только пьяные разгневанные мужские голоса, требующие от отца отдать старшую дочь, Весению, им, толпе нетрезвых сволочей, сильных перетаскивателей кораблей. Помню последовавший лязг металла, хриплый булькающий крик сначала отца, следом ещё и издали последние стоны боли братья. Я помню, как они ворвались в дом, зло и похабно хохоча, хватая мать и Весению с Бояной, второй сестрой, за руки и поперёк туловища.

Мы, младшие, спрятались на печке, закрылись от мира шторами и лишь могли слышать крики, мольбы и звуки насилия. Я приказала детям зажмурить глаза и закрыть уши ладошками, а сама через небольшие дыры наблюдала, иногда тихо умоляя детей не хныкать, молчать, не издавать ни звука. Я наблюдала за шагами нападавших, про себя молясь, чтобы нас просто не заметили. Наблюдала, как уходит жизнь из красивых зелёных глаз Весении, как дёргалась, задыхаясь Бояна. И как упало на пол ватное тело мамы.

Но Господь отвернулся от меня тогда. Ткань распахнулась, кто-то дёрнул меня за ногу с выкриком "Тут ещё одна". Я с ужасом смотрела на склоняющуюся надо мной дышащую гнилыми зубами и дешёвой брагой мужскую фигуру. У меня тогда не было ещё первой крови, не пришли первые месячные. Мужик поднял ещё детскую рубаху и, не увидев даже намёка на груди, оставил в покое, сказав другим, что меня трогать бесполезно, ещё ребёнок. Но стоило дёрнутся в сторону печки, чтобы спрятаться снова, защитить младших, я почувствовала жгучую боль в спине, даже крикнуть не смогла, лишь какой-то странный звук. Перед тем, как потерять сознание от потери крови, в последний раз взглянула на лицо умирающей матери, краем глаза заметив всполохи огня и услышав звон монет, найденной заначки родителей и приданого сестёр. Они решили сжечь всё, что сделали, скрыть следы…

Сволочей поймали и казнили ещё до Крещения. Главаря четвертовали с помощью берёзы. Вдове тело так и не отдали, негоже душегубов хоронить на святой земле. Остальных посадили на кол. Они мучительно умирали с неделю у стен княжеской крепости. Их родителям и жёнам тела отдали только спустя месяцы.

Нас осталось лишь четверо из десяти. И каждый жил своей жизнью…

Знаешь, дневник, батюшка Андрий тихо сказал мне, что я — копия мать. Те же зелёные глаза, как у всех детей, мягкая улыбка на алых губах, мягкие щёчки, нос уточкой, округлая пухлая фигура с тонкой талией. Но я, по его словам, сильнее, выносливее и не по возрасту мудрее. А я?.. Лишь согласилась. Он знал мою мать ещё девочкой, поэтому спорить не стала, лишь поблагодарила, поздравила с наступившим Рождеством его и всех домочадцев и ушла.

Днём меня будут ждать на праздничном обеде в доме священника. И я с удовольствием приду к ним.

Увидимся с тобой утром, дневник."

Есения поставила в правом нижнем углу дату: "Двадцать четвёртый день месяца Льда", и, утерев катящиеся по щекам слёзы, задула свечу. В потёмках добралась до постели и рухнула на неё, забывшись болезненным сном.

Глава 5

Утро началось совсем не так, как ожидала Есения. В дверь кто-то тарабанил, зовя её, но не со злом, а с паникой в голосе. Девушка с неохотой разлепила глаза и, едва переставляя ноги, открыла стучавшему.

— Госпожа целительница! Скорее! Там раненный! — выкрикнул ей в лицо мальчишка, помощник местных охотников. — На него напал волколак!

Есения встрепенулась и начала быстро-быстро собираться. Какой бы ни была усталость, как бы ни болело и ни ныло тело, но она обязана была как можно скорее прибыть на место, каждая минута была на счету. Закрепила на талии пояс, быстро натянула валенки и, натягивая на ходу плащ, захватив заплечный мешок, буквально выскочила на улицу, совсем забыв взять с собой фамильяра и закрыть дверь. Мальчишка мчался на несколько шагов впереди, указывая дорогу.

На удивление, бежать пришлось недолго, девушка даже не успела запыхаться. На открытой поляне с полудюжины охотников столпились над чем-то, а один даже держал под уздцы вороного коня. Увидев целительницу, мужчины разошлись в сторону, позволяя рассмотреть распластавшееся посреди красного от крови снега тело молодого мужчины. Боковым зрением девушка увидела разрубленного пополам волколака, а до ноздрей донёсся сладковатый запах разложения. Вопреки всем правилам, местные монстры волчьего типа почему-то крайне быстро начинали гнить. Должно быть, дело было в переносимой ими заразе.

Есения рухнула на колени рядом и прижала два пальца к шее раненого. Пульс есть! Слабый, но есть! Это уже было счастьем. Она бегло оглядела мужчину: кровавое пятно на животе и ещё пару длинных царапин на бёдрах. Попытавшись разорвать рубаху, дабы получить доступ к торсу, столкнулась с тем, что ткань просто отказывалась рваться. Наплевав на всё, девушка просто разрезала её забытым в сумке топориком, вызвав недоумение у окружающих, протягивающих ей охотничьи ножи.

— Носилки! И быстро! — раздавала приказы целительница, глядя на чернеющие края раны.