Дни мародёров

«А ведь она и правда ничего», — подумал он, глядя, как Мэри записывает формулу. Волосы, котоые она обычно носила распущенными, сейчас были по-домашнему собраны на макушке и открывали вид на тонкую шею в облаке из золотящихся каштановых волосинок. И глаза у Мэри были большие и карие. Очень красивые глаза.

Почувствовав его взгляд, Мэри быстро глянула на него и улыбнулась. Ремус немного запоздало улыбнулся в ответ.

И ведь такая привязанность, пусть дружеская и теплая, все равно ведь куда лучше, чем эта непонятная одержимость взрослой женщиной, которой совершенно на него наплевать?

Ремус услышал какую-то возню и оглянулся. Джеймс и Лили всё ещё миловались на диване и обнимались так, что непонятно было, где чьи ноги. Но в тот момент, когда Ремус посмотрел на них, Лили выхватила у Сохатого снитч и попыталась сбежать с ним, но Джеймс её перехватил и попытался отнять мячик, а Эванс согнулась, смеясь от щекотки.

...они говорят, а потом Джекилл кладет ладони ей на плечи, сначала просто трогает их, а потом сжимает и притягивает маленькую, хрупкую Валери к себе.

И вот они уже целуются. Сначала просто прижимаются губами, а потом раскрывают рот, он прямо видит, как их языки сплетаются внутри, Джекилл обнимает её, так властно, как будто делал это уже десятки, сотни раз до этого...

Перо хрустнуло у него в руке.

— Она тебе нравится?

Ремус оглянулся. Оказывается, все это время Мэри внимательно за ним наблюдала.

— Кто? — не понял он.

— Лили. Она тебе нравится?

— Нет, — опешил Ремус и тут же поспешил исправиться. — То есть, Лили, конечно классная и все такое, но...

— Тогда Джеймс?

Ремус вытаращился на девушку.

Мэри пожала плечами.

— Просто ты так смотришь на них. Вот я и подумала...

— Да нет, просто это... — Ремус провел рукой по волосам.

...руки Валери скользят по его плечам.

Он встряхнул головой.

— ... притягивает взгляд, вот и всё. Понимаешь?

Мэри хмыкнула, листая книгу.

— Ещё как понимаю, — она быстро взглянула в сторону дивана, воровато тронула взглядом лохматую голову Сохатого.

Какое-то время они занимались молча. Ремус пялился в учебник по защите от Темных сил, но не видел ничего, кроме дворика, занесенного первым снегом.

Похоже он и правда становится одержимым.

— Но тебе кто-то нравится? — снова заговорила Мэри, наклонившись к нему. Ремус настороженно поднял взгляд. — Ты не бойся, я никому не скажу.

— Я и не боюсь, — проворчал Ремус, жалея, что вообще туда посмотрел. Мэри слишком болезненно реагировала на Джеймса, но он-то тут при чем?

— Она учится на нашем курсе? — Макдональд не отставала. — Как её зовут?

Забавно было бы сказать правду и посмотреть на её реакцию. Имя Валери так и крутилось у Ремуса на языке.

По правде говоря, оно крутилось там всегда.

Он вздохнул и уже хотел было соврать, придумав какое-нибудь имя, но тут случилось нечто совершенно непредвиденное — Мэри вдруг порывисто наклонилась к нему и поцеловала.

Это было так неожиданно, что Ремус совершенно растерялся. И хуже того, больное сознание шепнуло «Валери» и всё внутри сладко заныло...

Он поспешно отлепился.

Мэри уставилась на него, а он — на неё.

— Ох, Ремус, я... — она резко отодвинулась.

— Слушай, я не... всё в...

— Мерлин, как же глупо! — Мэри закрыла лицо руками и Ремус перепугался.

— Да нет, не глупо! Мне понравилось, правда...

— Я ужасный человек, — теперь она уже плакала. — Прости меня, Ремус, — она вытерла нос рукавом и Ремус тут же полез за платком. — Мне не следовало... это ужасно глупо и подло...— и она с такой острой тоской посмотрела на Джеймса, который в этот момент открыл для Лили портретный проем, что даже Ремусу стало больно.

— Брось, это ерунда, — Ремус ласково погладил её по руке, а уже в следующий миг Мэри проливала слезы у него на плече.

— Я х-хотела, чтобы он рев-ревновал! — причитала она. — А ему нап-плевать! А т-ты... ты такой д-добрый, а я...я ужасная, ужасная... теперь и ты со мной разговаривать не будешь, да? Не будешь ведь?

— Может быть и не буду, если ты все время будешь реветь. Всё хорошо, Эм, честное слово, — говорил Ремус, гладя её по спине, а сам про себя думал: вот тебе и привязанность, Люпин. И Валери, и Мэри ты нужен исключительно в качестве носового платка. Ну что же... бывает и хуже.

В одиннадцать Мэри, проикавшись и прорыдавшись, отправилась спать, а Ремус натянул мантию, прицепил значок и отправился на ночной обход школы. Живоглот, мурлыкнув, спрыгнул с кресла и потрусил следом. Когда Ремус пошел к выходу, кот тоже подбежал к портрету и величественно взмахнул хвостом. Ремус вежливо придержал для него портретный проем и уже потом вышел сам.

По коридору они шли вместе. Пока Ремус рассылал по комнатам надутых третьекурсников и выгонял из темных уголков парочки, котенок охотился на мышей.

В целом Ремусу нравилось быть старостой, но такие вот дежурства он просто ненавидел — многие ученики, особенно старшекурсники, не воспринимали его всерьез, когда он делал им замечания. Особо злостных нарушителей (Уоррингтон и Розье обкурились тентакулы и приставали к младшекурсникам в коридоре), приходилось записывать на специальный пергамент, который каждое утро отправлялся к Дамблдору. Это было не очень приятно, но уж лучше так, чем потом выслушивать, что какой-нибудь Эйвери поиздевался над каким-нибудь ребенком в каком-нибудь туалете.

Время от времени, чтобы скрасить скуку, Ремус заводил философские беседы с Живоглотом. Кот был прекрасным собеседником, не перебивал и всегда смотрел так, словно всерьез намеревался ответить, но каждый раз в этот момент где-нибудь шуршала мышь и у кота находились вещи поважнее скучных людских делишек.

А Ремус снова погружался в свои мысли.

Но в последнее время они все были связаны только с одним человека.

Валери...

Мерлин, за что ему это проклятие?

Как будто одной ликантропии ему было мало?

Валери Грей превратилась в его персональное наваждение.

Когда он видел её, грудь наполнялась жгучей, перченой ревностью. Он ненавидел Валери за то, что она предала его, хотя и сама об этом не догадывалась. А когда же он её не видел, на смену ревности приходила тупая, ноющая тоска. Та самая, которая грызла его по ночам.

Обычно он всегда старался обратить на себя её внимание во время уроков, но теперь единственное, что он мог — это просто сидеть позади и конспектировать, пока её голос травил ту дыру, что в нем проделывали за ночь ревность и тоска.