Дочь поэта

– Глянь, на молодую вдову-то. Спала с живой историей… Ну или с полумертвой… – услышала я ироничный голос за спиной. – Тут уж не до разницы в возрасте. Ей бы ему ноги мыть да воду пить. Освященную мощами. Откуда она приехала-то? Из какой дыры? Пусть скажет спасибо, что он ей фамилию свою дал, вместо ее Задрищенской.

– Да будет вам, – отозвался спокойный бас. – Жизнь с поэтом удовольствие относительное. Рукописи перепечатывать…

– На компьютере? Тоже мне проблема. Вспомните, как мы правили: вынуть три экземпляра из машинки, замазать на каждом листе опечатку и пропечатать новую букву три раза – на каждом листе.

– Ну, вы еще Софью Толстую помяните…

Ответа на последнюю реплику я не услышала – отвлеклась. В толпе за спиной Вали я заметила своего нанимателя. Костик шептал вдове в рдеющее ушко нечто явно кокетливое. Флирт на похоронах. Как мило.

– Зачем вы это делаете? – спросила я его напрямую, выходя в поредевшей толпе за ворота кладбища.

Двинский был уже благополучно засыпан землей.

Костик усмехнулся.

– Черт его знает. Наверное, потому, что раньше это бесило отца.

– А все, что его бесило, вас радовало?

– В той или иной степени.

– Он умер, если вы не заметили.

– Ну, так и я заигрывал при нем в последний раз. – Он внимательно на меня посмотрел. – Что такое, Ника? Есть новости?

Я пожала плечами.

– Валя считает, что ее все ненавидели.

– Это недалеко от истины.

– А ее родители страшно благодарны Двинскому и уверены, что Валя без него пропадет.

– Преувеличение, полагаю. Мы все более живучи, чем кажемся.

– И еще – ее отец сказал, что он без конца с ней куда-то ездил. «Возил». Не знаете, куда?

– Понятия не имею. Но явно не на шопинг. Впрочем, жили они на своей дачке вроде мирно. Эдакие старосветские помещики. Вы как, отметитесь на поминках? Говорят, какое-то пафосное заведение в Зеленогорске.

Я покачала головой – затылок нещадно заломило. Грядет мигрень, и ее приход мне бы хотелось пережить в одиночестве и при задернутых шторах.

– Я – домой, – сказала я. – Алекс довезет Валю с родителями.

Еще минут через двадцать я тихо подъехала к даче. Торопясь попасть вовнутрь, в свою комнату, к горячему чаю и одеялу, я сделала нечто, при жизни Двинского немыслимое… С легким чавканьем вытаскивая каблуки из раскисшей земли, прошла прямиком через огород.

Что-то скрипнуло в ранних сумерках. Я резко обернулась: скрипело полуоткрытое окно ванной. Меня передернуло. После приезда «Скорой» никто туда так и не заходил. Значит, последним, открывшим окно, был покойник.

Старая дача плохо хранила тепло. Глупо держать окно открытым, но и входить туда после смерти Двинского мне не хотелось. Можно ведь прикрыть окно снаружи, так? Я сделала аккуратный шаг к дому. И остановилась.

Под самым окном виднелись следы. Я присела на корточки, чертыхнулась. Кто-то вытоптал любимые астры хозяина дома. Сколько истекло дней с его смерти – четыре? Пять? За это время пару раз прошел мелкий дождь, но глубокие следы в мягкой земле смыть не так просто. Я достала мобильник, переключила фотоаппарат на режим со вспышкой, увеличила изображение на экране. Для сравнения поставила рядом собственную ногу. Вот мои туфли тридцать восьмого размера. Но отпечаток под окном явно ближе к сорок пятому. Особенно четким оказался рисунок на каблуке – что-то вроде цветка? Или креста?

Выпив цитрамон с чашкой чая за столом на кухне, я еще раз пролистала только что сделанные фотографии. Любопытная деталь. В конце концов, взглянула в едва различаемый в уплотнившихся сумерках сад, – шпион я или не шпион? И, аккуратно отставив чашку в раковину, поднялась на второй этаж, в комнату Анны.

Встала на колени и выдвинула ящик с обувью. Среди Аниных туфелек попалась пара кроссовок Алексея, примерно нужного размера, плюс его черные ботинки под костюм: с абсолютно гладкой подошвой. Я нахмурилась, припоминая, в чем он был на кладбище – и, конечно, не вспомнила.

Может ли такое быть, чтобы абсолютно невыразительный муж Ани взялся подглядывать за омовением своего тестя? Зачем? Мог ли он залезть в окно? Вполне. Начинаю ли я бредить, вслед за нанявшим меня регбистом? Скорее всего. А еще в их городской квартире наверняка есть много другой обуви с разнообразными подошвами. А значит, пора моему сыщицкому зуду подуспокоиться.

В пустом доме вдруг раздался звонок: базовые позывные для тех, кто не утруждает себя выбором мелодии. Я прислушалась – звук шел с первого этажа. Быстро задвинув ящик для обуви, я скатилась вниз по лестнице – кто-то забыл мобильник. Вот он – лежит, чуть подрагивая, на скамеечке у входа. Я узнала розовый кожаный чехол. Осторожно протянула руку.

– Алло?

– Здравствуйте, Валентина Михайловна. Не отвлекаю? – глубокий приятный баритон.

– Нет. – Чем короче слова, тем меньше шансов, что меня узнают.

– Нам бы встретиться.

Я молчала.

– Ваши бумаги готовы.

Я молчала. А баритон, чуть раздражаясь, продолжил:

– Документы на развод.

Глава 10 Литсекретарь. Лето

В 1668 году Расин в «Андромахе» ввел новое понятие: транспор. На русский оно никак не переводится, да и на французском нынче используется нечасто. Тому есть причина – транспор случается со смертными один раз в жизни, а с некоторыми и вовсе не случается никогда. Расин трактовал транспор как силу сильнее судьбы. Дословно – перенесение тебя в ревущий поток бытия, где действуют иные правила игры. И если судьба может потихоньку составляться из мелкой ряби на глади жизни, то транспор – это девятый вал. После которого ничего уже не останется прежним.

А ведь, если задуматься, я годами возилась со своими персонажами – будто заранее упражняясь в поворотах собственного будущего «транспора». Мне, как романисту, очень важным казалось вычислить тот самый легкий щелчок, переключение рокового тумблера, после которого гибель моего любимого стала неотвратимой. Прикрыв глаза, я вижу их, моих героев – словно картонные фигурки, хаотически расставленные на карте Европы позапрошлого века.

Итак, первое движение рока: немецкая глубинка. Постоялый двор. Голландский посланник средних лет случайно пересекается с простуженным молодым французом. Француз (на тот момент ему всего-то двадцать один) мечется в бреду, влажная сорочка, спутанные от пота белокурые локоны. Посланник застывает, пораженный: как он красив! Так начинается самая тайная, но и самая сильная из страстей в той, насыщенной страстями, истории.

А вот кораблик-пироскаф. В Натальин день (в Натальин день! – все-таки совпадения – это дьявольская игра, а тому иногда решительно не хватает вкуса!) Дантес прибывает в столицу, что примечательно – тем же маршрутом, коим Пушкин всё мечтал эту столицу покинуть. А рядом с Жоржем уже стоит человек, готовый ради него на все: так, на получение Дантесом кавалергардского мундира станет работать все столичное нетрадиционное лобби (Адлерберг и Сухозанет), а весь опыт таможенных спекуляций барона Геккерена поможет обеспечить Жоржа нужным комфортом. Дантес войдет в высшее общество Петербурга как нож в масло.