Дочь поэта

Хм. Любопытная и не очень прозрачная история. Однако у меня созрело предположение: Валя, очевидно, лежала в «Ренессансе» явно реже, чем думали родители. А разницу Двинский благополучно прикарманивал. Существенную разницу. Такую литературой заработать трудно. Еще презренной прозой, туда-сюда. Но поэзией… поэзией столько зарабатывали лишь в застойные времена, печатаясь в журналах-миллионниках вроде «Юности». Те времена прошли, и теперь у Двинского в руках оказалась девочка, которую все принимали за бессмысленное имиджевое приложение, юную нимфу при стареющем гении. Однако Двинский и тут обманул всех.

Я откинулась на Двинском кресле – комфортном, обтянутом теплой кожей (спасибо тебе, алтайская пшеница!), и впервые согласилась с Костиком. Похоже, тут действительно все не так просто, как кажется со стороны.

Глава 12 Литсекретарь. Лето

Перед тем как сойти с ума (а может, уже после), Офелия говорит: «Господи, мы знаем, кто мы такие, но не знаем, чем можем стать». Я постепенно менялась, как меняется личинка, не зная о своей будущей судьбе, но прозревая ее.

У гусеницы, чтобы вы знали, трескается кожа, ткани разрушаются, образуя своего рода питательный суп. Потихоньку начинают свое развитие имагинальные диски личинки: центр каждого становится концом трепещущего крыла, кончиком тончайшей ножки… Я знала, что увижусь с ним – и потихоньку преображалась. Я готовилась к нашей с ним встрече, как никогда не готовилась ни к одному свиданию.

Пользуясь тем, что похудела после смерти отца, я выволокла из глубин шкафа разноцветные пакеты, которые годами присылала мне мать. Раньше эти вещи были мне малы. Но сейчас многие оказались впору. Следующим этапом стал ближайший салон красоты, где я потребовала сделать себе блонд: официально из соображений конспирации – я слишком на него похожа. Не стоит сразу открывать все карты. На самом же деле многочасовые блуждания в интернете определили образ женщин, толпящихся вокруг моего биологического отца: копии Мэрилин Монро, Джейн Мэнсфилд и прочих крутобедрых блондинок с победительными улыбками и с сигаретами в острых наманикюренных пальчиках. Я хотела ему понравиться ДО того, как он узнает… Итак, блондинистые крылышки и наманикюренные конечности. Выключая компьютер после целого дня поисков информации про своего отца, я вглядывалась в себя на экране, как в зеркале. Еще не бабочка, думалось мне, но уже не личинка.

На следующее после преображения утро, сидя перед ноутбуком с чашкой кофе, я услышала звонок в дверь. И неохотно пошла открывать. Это был Славик. Он разинул было рот, чтобы прокомментировать происшедшие во мне перемены, но я уже развернулась и прошла вглубь квартиры, вновь застыла перед экраном, на котором светилось лицо Двинского, окруженное текстом статьи.

– Кто это? – спросил он.

– Ни одна из дочерей не унаследовала его поэтического дара, – прочла я вслух строчку из интервью. И повторила: – Ни одна. Я не исключение.

– Ни хрена себе! – он сел рядом. – А я, кстати, пишу стихи.

– Это вообще не кстати. – Я даже не смотрела на него: господи, да какая мне разница?

Все мое внимание было приковано к крайнему левому углу фотографии: там маячило нечто вроде куска бетона. Дальше синела вода. В какой-то из старых статей о нем говорилось о даче на берегу залива. Мол, Поэт живет бо2льшую часть года там. Сливается с природой, дышит йодом, а не бензином. Слушает шум корабельных сосен, а не авто. Но залив большой. Дач там – завались. Я забила в поисковик картинок «пляжи Ленобласти. Финский залив». Слава молча сел рядом. Я скроллила экран вниз, вниз, вниз. Дурацкие фото – девушки на пляже, призывно изогнутые в пояснице, заходы солнца, восходы солнца, велосипедисты, песок, валуны.

– Ты что ищешь?

Я вернулась на страницу с интервью, увеличила нужный квадрат с бетонной невнятицей.

– Так бы сразу и сказала, – хмыкнул тот. – Я знаю, где это.

– Ты ж в Питере без году неделя?

Он усмехнулся краем рта, кивнул:

– Ага. И уже ездил туда бухнуть. Повезло тебе.

– Ну и где это?

– Ты очень красивая.

– Не ври.

– Очень. Тебе идет быть блондинкой.

– Честно?.. Так скажешь, где это?

– Если расскажешь еще одну байку про Пушкина.

– Я тебе не Шахерезада.

– Кто сказал?

– Хорошо. Какую байку?

– Не знаю. Любую. Про Натали и Дантеса. Романтика, все дела.

Я хмыкнула.

– Я в этой истории не на их стороне.

– Потому что ты не романтична!

Потому что в этом чертовом многоугольнике я люблю совсем другого мужчину, хотелось мне сказать. Но вместо этого заявила:

– Они были созданы друг для друга.

И сама осеклась. Так ведь правда.

– Почему? – он удобнее уселся на кресле.

– Хотя бы потому, что были очень похожи.

– Оба красавцы?

– Это на поверхности. Но да: оба высокие, отлично сложены.

– У Натали, говорят, была какая-то умопомрачительная талия?

Я кивнула.

– А при ней – очень развитый бюст. Что редкость. Как, знаешь, пышный цветок на тонком стебле. Производило впечатление. А у Дантеса – мускулистые ноги.

– Тоже мне, признак!

– Не скажи. Женщины в то время демонстрировали верх. Мужчины – низ. В кожаных лосинах, которые и натягивали-то только мокрыми – чтобы высохли уже на теле. И чтоб все, так сказать, было доступно любопытному взгляду. Никаких, как сейчас, неприятных сюрпризов для дам.

– Ужас! – он поежился. – А снимать-то как? С собственной кожей?

– Деталей не знаю, – я улыбнулась. – В курсе только, что любитель пофрантить ногами, Николай I после парадных выездов несколько дней не выходил из дворца.

– Бедняга!

– Вернемся к Натали с Жоржем. Третье совпадение: они одногодки. Четвертое – оба обожали танцевать.

– Не считается. Тогда, наверное, все обожали?

– Пушкин не обожал, – повела я плечами. – А эти двое – до умопомрачения.

– Ладно, положим. Пятое?

– Оба происходили из «нового» дворянства. Весь англицкий флот поднялся на гончаровских парусах. У Дантесов: серебряные рудники, доменные печи. Шестое: оба провинциальны. В ней – много «московщины». В нем, парне из Эльзаса, неметчины. Но при этом, благодаря своей красоте, оба стали любимцами судьбы и высшего света. Более того, императрица привечала Дантеса, а император…

– Помню, заигрывал с Натали.

Я вздохнула. Пусть будет такой глагол.

– Пушкина в те годы проводила все время в молодежной компании в домах Карамзиных и Вяземских. То есть там была такая тусовка двадцатилетних ребят, которые вместе ездили кататься и на маскерады, обсуждали сплетни и туалеты. А Пушкин был старшим поколением, ближе к родителям, все их развлечения его уже не слишком интересовали. Вот она возвращалась с бала или с веселого пикника, а дома ее ждал скучный, с высоты ее двадцати лет старый, некрасивый муж. Он остроумен, тонок, страстен, но его жене, кружевной душе, было на это наплевать. Да, она могла бы быть совершенно счастлива с Дантесом. Но знаешь, кто меня в этой истории бесит больше всего?

Он хохотнул:

– Затрудняюсь ответить. Все подходят.

– Пушкин! Она, выходя за него замуж, мало что соображала. Но он-то! Черт! Он же видел ее насквозь. С ее глупостью и повадками гризетки. На что он рассчитывал? На успехи собственного воспитания?! И даже, представим себе, если бы в нем проснулся еще и педагогический гений… из чего там было лепить – а он ведь хотел превратить Гончарову в Татьяну Ларину, не иначе.

– Ника, это абсолютно женское рассуждение. Что значит, на что рассчитывал? Рассчитывал спать на регулярной основе с очень красивой бабой.