Дочь поэта

– Слушайте, – говорит он уже от двери. – А что там за прикол с ее сестрами?

Я сонно прикрываю глаза. Прикол с сестрами. Еще какой прикол.

– В следующий раз, – говорю я в сторону входной двери, – долгая история.

Этим вечером в моей квартире впервые пахнет горячей сдобой, кинзой, майораном и мятой. А странный товарищ с фамилией, больше похожей на приблатненную кликуху, чуть прихрамывая, выходит за дверь.

Глава 7 Архивариус. Осень

Как ни странно, аргумент – из уважения к таланту покойного – никого не насторожил. Все мы продвигаемся по жизни от одной формулировки до другой. От одной банальности к следующей. «Есть смысл, – говаривал Бродский, – возвращаться на место преступления, а вот на место любви возвращаться смысла не имеет». Не мечись, моя крошка, говорю я себе, между убийством и любовью. Ты здесь из-за первого.

Итак, литсекретарь вернулась к своим занятиям в роли, скорее, архивариуса. Без, собственно, официального нанимателя (наши отношения с Костиком остались за кадром). На даче стало тише, глуше, тоскливее. Так и на дворе, чай, уже не май – а расхлябанный питерский сентябрь. Официально золотая, а на самом деле свинцовая осень.

В первый день, глядя на перечерченное влагой окно, я пыталась понять: если я все-таки останусь, то какова моя истинная цель? Подозрения? Ностальгия? Три его осиротевшие девочки? Больно ли мне? Одиноко? И, ответив положительно почти на все вопросы, решила побороть бессмысленное умствование делом: спустилась на пустынную знобкую кухню, открыла холодильник. Начала вытаскивать продукты, включила духовку…

Я не задумывалась о точности рецепта – руки помнили уроки покойника. Руки резали, крошили, мололи, ставили в духовку. Накрывали на стол. Запахами я приманила всех членов семьи вниз. Они молча спускались, стараясь не смотреть друг на друга, недоверчиво принюхивались.

Отодвигая стулья, произнесли по очереди:

– Спасибо, Ника.

Поели быстро и тоже практически молча: «передай соль, пожалуйста, еще вина» – вряд ли это можно счесть за застольную беседу. И разошлись по комнатам, даже не потрудившись убрать за собой тарелки. Посуду я мыла в одиночестве на почти погрузившейся в темноту веранде. И так и не включила свет, чтобы никто не видел моей улыбки. Старика уже не было, и я, его литературный придаток, не имела никакого права здесь находиться. Однако вот она я, на той же самой веранде, будто так и должно быть: вирус, вновь встроенный в изменившуюся систему. Мою посуду, будто я не недоразумение, а неприметный домовой, практически дух места, genius loci.

На следующее утро в калитку позвонили. Подождав пару минут – в надежде, что кто-то остался дома и откроет, – я спустилась и вышла в сад. За невысоким забором торчала ярко-розовая шляпа. День был и правда солнечным, но далеко не жарким. Я открыла дверь. На пороге стояла Нина. Шляпа принадлежала ей, как и темные очки а-ля Элизабет Тейлор эпохи пятидесятых. И платье – тоже розовое. Вызывающий антитраур. Серьезно? – мы секунду смотрели друг на друга.

– Привет. – Не спрашивая разрешения, она проскользнула мимо меня в сад, по-хозяйски взошла на крыльцо и только там обернулась, сняв очки и аккуратно положив их в белую сумочку. – Я за письмами.

– Какими письмами?

– Покойника. Мне. Кому они сейчас нужны-то?

Мне хотелось заметить, что и самому покойнику они были без особой надобности. Я даже знала, где они – в одной из тех коробок, которые я в свое время забросила на чердак. Спасибо мне. Будь я менее сентиментальна, они могли бы легко очутиться в ближайшем от дачи помойном баке.

– Хорошо. – Я прошла за Ниной на веранду. – Присядьте, я сейчас их достану.

Нина царственно кивнула, села за стол, сняла наконец свою шляпу.

– Может быть, чаю? – Все-таки она любопытный персонаж.

Еще один монарший кивок.

Я набрала воды и поставила чайник.

– Слышала, он вас уволил? Как раз перед смертью?

Я не повернулась. Пожала плечами.

– Вы слушаете сплетни.

– Поймите меня правильно, Ника. Естественное любопытство. Если так, то почему вы оказались в доме в день его гибели?

Я поставила перед ней чашку, улыбнулась – почти так же доброжелательно, как это умеет делать старшая из сестер Двинских (учусь, учусь!).

– Начнем с того, что меня не увольняли. Сентябрь – начало семестра в университете. Я просто собиралась вернуться к своим прямым обязанностям.

– Выходит, это мой Костик сбил вас с пути праведного. – Она порылась в сумочке и вытащила тонкую сигаретку. Не спрашивая разрешения, закурила, приспособив под пепельницу чайное блюдце. – По-моему, он даже меня подозревает. Совсем обезумел. Не успел выяснить со стариком отношения и теперь в ярости. Смешно.

Я засыпала в заварочный чайник чай, залила кипятком. Ничего не смешно, думала я. Мы до последнего надеемся, что человек, нас породивший, что-то поймет, почувствует. Скажет нужные слова. Ну, это-то, в случае старого ящера, дело как раз безнадежное. Но вот выяснить отношения… Я-то, по крайней мере, успела. Можно сказать, повезло. А вслух, повернувшись к Нине, заметила:

– А Костик-то ваш паренек не без навязчивых идей.

Нина весело рассмеялась. Смех рассыпался по закоулкам дома в официальном трауре, отскочил от завешенных простынями зеркал.

– Это он в меня. – Нина посмотрела мне прямо в глаза. – Подозревает всех, кто живет в этом доме. Сестер. Третью жену. Мужа Анны.

– Но не меня?

– Вы – пришлый человек. «Сui prodest» для вас не работает.

– А крючок на двери? – Я налила нам чай.

– Какой крючок?

– Плохо проинформирован ваш Костя. Ванна была закрыта. Ане с Алекс пришлось выбивать дверь.

– Действительно. – Она задумчиво стряхнула пепел с сигареты. – Не срастается. А окно? В ванной же есть окно?

Я кивнула.

– И его наверняка регулярно держат открытым. – Она задумалась. – Дом старый, вентиляции нет, влажность, краска трескается, облезает. Вы – девочка явно не спортивная… – Она с сочувствием оглядела мои формы.

– Спасибо.

– Зря иронизируете. Я только что вывела вас из круга подозреваемых. И себя, кстати, как женщину весьма корпулентную. Но вот другие девочки в этом доме, согласитесь, вполне могли бы…

– А может, это самоубийство? – светски поинтересовалась я.

– Самоубийство?! Олег?! – Она снова расхохоталась, легко, как-то очень молодо. – Никочка, я вас умоляю! Если вы читали его письма ко мне…

Я кивнула – читала. Нина чуть осеклась, но продолжила:

– Тогда средь чисто эротических пассажей вы заметили эту идею фикс – покончить с собой. Поэт, знаете ли, должен умирать молодым, иначе какой же это, к черту, поэт?

– Так ведь он и пытался?

– О да. Кидался под поезд, бросался из окна. Но поезд опаздывал, а выпав из окон, он отделывался переломами. Судьба Онегина хранила. Он верил, что может вечно играть с Богом в эту игру. Что у них, как бы это сказать? Привилегированные отношения. Но потом, с возрастом… Эта счастливая уверенность куда-то делась. Вместе с легкостью, этим его сумасшедшим обаянием, смешливостью. Впрочем, тут мы все одинаковы. Жаль, вы не застали его молодым. – Она смотрела прямо на меня, но явно не видела. – Это был тайфун. Ураган. Невозможно сопротивляться.