Дочь поэта

– Там нечего помнить, Алекс, – голос у Анны уставший. – Хватит меня допрашивать. Это уже обсессия.

Я отключаюсь от беседы на веранде. Лилейники, думаю я. Надо будет их подкормить, как отцветут. А сегодня – полить. Раз уж Двинского все равно нет, заняться садоводством. Собрать букеты для всех комнат…

– Таких совпадений не бывает. – Алекс с легким звоном ставит чашку на блюдце.

– Бывают еще и круче. – Анна полощет чашки, выкладывает их в сушилку над раковиной. – Надеюсь, ты объяснила Вале, что проявила несвойственное тебе участие лишь потому, что у нее с нашей покойной матерью одни болячки на двоих?

Люблю сестринскую перебранку. Жаль, что мне нельзя в ней участвовать на равных. Я сощурила глаза: картинка сада передо мной превратилась в розовые и зеленые пятна. Экспрессионизм на грани абстракции. Алекс хочет навести четкость на прошлое. Подход, чреватый неприятными открытиями.

– У них двоих есть еще кое-что общее, – голос Алекс вдруг зазвучал глухо. – Знаешь, что? А точнее, кто?

Химерокаллис. Вот как называется лилейник по-гречески. Красота на один день. Я удовлетворенно вздохнула и встала с крыльца.

Анна молчала. И тогда Алекс припечатала:

– Наш отец.

Глава 35 Архивариус. Осень

«Зло всегда имеет человеческое лицо. Спит в нашей постели и ест за нашим столом», – писал Уинстон Оден. А я добавлю: стоит за нашей спиной в образе самого близкого – настолько близкого, что нам и в голову не придет заподозрить дурное.

– Привет.

– О! Какие люди! Ты еще помнишь, что работаешь на меня?

Я пожала плечами, забыв, что Костик меня не видит. Я не работаю на тебя, я работаю на себя, дурашка, неужели ты этого еще не понял? Я чиркнула зажигалкой.

– Курение вредно для здоровья, – хмыкнул он. – Ты же вроде раньше не баловалась?

Я выпустила дым. Это правда, я еще не научилась ни по-настоящему затягиваться, ни делать красивые колечки, выдыхая. Неумеха. Но если кто-то в этой семье режет себя, кто-то уходит в запой, а кто-то – пьет антидепрессанты, то почему я не могу выйти из опыта общения с Двинским с мелкой аддикцией? Станем с Алекс курить на крыльце. Дуэтом.

– Это Алекс беременна, – сказала я, чтобы отвлечь братца от собственных грешков.

Костик присвистнул.

– Точно она?

– Точнее не бывает.

– Ну, круто. А кто счастливый отец, неизвестно?

– Нет. – Мы разберемся с этим внутрисемейно, Костик.

– Небось какой-нибудь наркоман из модной тусовки, – уверенно заявляет Костик. – Ну и что нам это дает?

Я промолчала. Интересно, как долго будет жить созданный Двинским ядовитый миф про собственную дочь?

– Нам это дает еще один вопрос. Видишь ли, Алекс сказала мне, что она убийца…

– И ты молчишь?

– Я молчу, потому что это вполне может быть фигурой речи. Она, вероятно, имеет в виду ребенка – то есть аборт…

Костик не отвечал. Явно злился.

– Но дело не в ребенке, – поспешила уточнить я. – Потому что аборт она сделать так и не решилась.

– Значит… – Костик изо всех сил подталкивал меня к напрашивающемуся выводу.

– Ничего это не значит, – ответила я. – Алекс ненавидит себя уже давно. Все те шрамы, которые видел полицейский… и засохшие капли крови по всему дому. Никто ее не бил и не резал. Она это сделала сама.

Костик присвистнул.

– Всегда знал, что она больная на голову сучка.

Осторожнее, дружок, ты говоришь о моей сестре. Я раздавила недокуренную сигарету в пепельнице. Помахала рукой, выгоняя дым из своей комнаты. Голова с непривычки чуть-чуть кружилась. Не раздражайся, приказала я себе. Он нам еще понадобится.

– Мне нужны данные по одному старому делу. Сможешь достать?

– Зависит. Что за дело?

– Екатерины Заполоцкой.

Он хмыкнул.

– Господи, зачем тебе? Да и дела там никакого нет.

– Как она умерла?

– Гипотермия, я ж тебе говорил. Она, так-то, была не совсем в себе. Бродила зимой по городу, села на скамейку. А утром – уже труп.

Вспомни, – вдруг вспыхнул в моей голове летний день, чашка кофе в моих руках, цветущий сад. Бессонница, боль в желудке, сердцебиения, одышка.

– Все жены Двинского в определенный момент оказывались не в себе, – тихо сказала я. Но он услышал.

– Да. Вовремя моя мать свинтила, – хмыкнул он.

– Достань мне это дело, – повторила я. И положила трубку.

Ветер гнул, лишая последних желтых облаток, ветки берез за окном. Один листок – идеально-золотой, влетел в приоткрытое окно. Я взяла его за черешок, повертела в пальцах. Все уже вроде понятно. Но не совсем. Я прикрыла глаза, пытаясь вспомнить в деталях разговор, подслушанный мной на крыльце.

Катя, мать Алекс и Анны, стала забывчива. Как Валя сейчас. В день своей смерти Катя лежала в ванне, а Алекс сидела рядом и читала ей. Читала Алекс очень плохо для своего возраста, никто тогда не грешил на дислексию, винили только ребенка. Алекс стыдилась себя. И злилась. Вот и сорвалась, закатила скандал по поводу порванного костюма для соревнований по художественной гимнастике. Катя поехала в город за злополучным трико, вылетела, прямо с мокрой головой на мороз. Темнота, плюс лютая питерская стынь – влажная, она пробирает тебя до костей.

Что случилось с Катей той ночью? Она потерялась? Я поежилась. Невозможно. Как потеряться в многомиллионном городе, где у Кати, кроме мужа, с которым, она, положим, накануне поругалась, были и родные, и наверняка какие-никакие друзья… Нет, поняла я. Это был жест отчаяния. И он никак не связан с той розовой тряпочкой, что я отыскала на чердаке. И с тем, что измученная тренировками и чтением по слогам девятилетняя Алекс устроила матери истерику.

Почему же никто не объяснил девочке и в девять, и много позже, что это не ее вина? Потому, ответила я себе, что Алекс не сопротивлялась и ни с кем ничего не обсуждала. Просто сразу признала эту вину за собой: как некую данность. Наконец-то в ее существовании появилась пусть мрачная, но логика: папа прав, что ее не любит. Она не только не способна нормально читать и писать на великом и могучем, она еще и довела свою мать до смерти.

И вот Алекс бросает гимнастику, где делала какие-никакие успехи. Иными словами, бросает последнюю детскую попытку эту любовь заслужить. И решает, что достойна только порезов на теле. Порезов на теле, а позже – еще и алкоголя и беспорядочных половых связей.

И все же. Именно Алекс уловила колесики того же дьявольского механизма, что в свое время перебирал зубчиками в их семье с еще живой матерью, а теперь прокручивался в отношениях отца уже с Валей. Вот почему она бросилась помогать мачехе, поняла я. Вот почему сделала все, чтобы вывести на чистую воду его манипуляции с несуществующей аварией. Мы все помогаем третьим лицам. И никогда себе.