Домби и сын

— Неужели ты ожидала, матушка, что я ворочусь такойже молодой, какой ухала отсюда? — начала дочь, обративъ глаза на старуху, — неужели думала ты, что жизнь, какую вела я тамъ, за тридевять земель въ тридесятомъ царств, могла меня разнжить и приготовить къ чувствительнымъ свиданіямъ? Право, слушая тебя, подумаешь, что все это такъ.

— Не то, не то! — вскричала мать, — она знаетъ это.

— Что же это такое? — возразила дочь, — въ сторону вс эти намеки, или мн право не трудно будетъ убраться къ чорту на кулички.

— Вотъ она! вотъ она! Ой, ой, ой! Посл столькихъ лтъ разлуки она грозитъ опять покинуть меня! Ой!

— Еще разъ скажу теб, матушка, въ разлук жила не одна ты, — продолжала Алиса, — воротилась сурове, говоришь ты? a ты чего ожидала?

— Сурове ко мн! къ своей собственной матери!

— A кто, какъ не собственная мать причиной этой суровости? — возразила Алиса, скрестивъ руки и нахмуривъ брови, какъ будто ршилась подавить въ грди всякое нжное чувство, два, три слова, матушка. Если мы теперь понимаемъ другъ друга, намъ не къ чему заводить ссоры. Я ухала двченкой и воротилась женщиной. Я ухала непокорною дочерью и воротилась назадъ ничмъ не лучше; къ этому ты должна быть приготовлена. Я не исполняла въ ту пору своихъ обязанностей, надюсь не исполнять ихъ и теперь. Но дло вотъ въ чемъ: разв ты исполняла свои обязанности по отношенію ко мн?

— Я? — завопила старуха, — обязанности къ своей двк? Обязанности матери къ собственному дтищу!

— Что? разв это деретъ твои уши, матушка? — возразила дочь, обративъ на нее холодное и суровое лицо, — я объ этомъ надумалась вдоволь на чужой сторон. Съ младенчества и до сихъ поръ мн продолбили уши о моихъ обязанностяхъ къ людямъ; но никому ни разу не приходило въ голову заикнуться объ обязанностяхъ другихъ людей въ отношеніи ко мн. Это меня удивляло и удивляетъ.

Старуха зачавкала, замямлила, замотала головой, но, наврно, никакъ нельзя было узнать, какой смыслъ имли эти гримасы. Можетъ, она сердилась, чувствовала угрызенія совсти, длала возраженія, а, можетъ, просто все это было дйствіемъ старческой немощи.

— Жила была, — начала дочь съ дикимъ смхомъ и опустивъ глаза въ землю съ очевиднымъ презрніемъ и ненавистью къ себ самой, — жила была маленькая двочка по имени Алиса Марвудъ. Она родилась въ нищет, вскормлена въ нищет, выросла въ нищет. Ничему ее не учили, ни къ чему не приготовляли, и никто о ней не заботился.

— Никто! — завопила мать, указывая на самое себя и ударяя себя въ грудь.

— Ее ругали, колотили, какъ собаку, морили голодомъ, знобили холодомъ, — вотъ и вс заботы о ней. Другихъ — не знала маленькая двочка, Алиса Марвудъ. Такъ жила она дома, такъ слонялась и по улицамъ съ толпою другихъ нищихъ бродягъ. И между тмъ выростала двочка Алиса, выростала и хорошла съ каждымъ днемъ. Тмъ хуже для нея. Было бы гораздо лучше, если бы ее заколотили до смерти.

— Ну, ну! Еще что?

— A вотъ сейчасъ увидишь. Были цвтики, будутъ и ягодки. Чмъ больше выростала Алиса Марвудъ, тмъ больше хорошла и общала сдлаться красавицей первйшаго сорта. Поздно ее начали учить — и выучили всему дурному. За ней ухаживали, присматривали и въ короткое время выдрессировали ее на вс манеры. Тогда была ты, матушка, не такъ бдна и очень любила свою дочь. Съ двочкой повторилась та же исторія, какая повторяется двадцать тысячъ лтъ. Она родилась на погибель и — погибла!

— Посл такой разлуки! — хныкала старуха, — вотъ чмъ начинаетъ моя двка!

— Она скоро окончитъ, матушка. Псня коротка. Была преступница по имени Алиса Марвудъ, еще двочка, но заброшенная и отверженная. И повели ее въ судъ, и судили ее, и присудили. Какъ сейчасъ вижу строгихъ джентльменовъ, которые разговаривали въ суд. Какъ складно и умильно разсуждалъ предсдатель о ея обязанностяхъ, и о томъ, что она попрала въ себ божественные дары природы, и о томъ, что она должна лобызать карающую руку закона, и о томъ, что добродтель всегда и везд получаетъ достойную награду, a порокъ — достойное возмездіе! Какъ будто не зналъ благочестивый джентльменъ, что этотъ же законъ, не принявшій во время надежныхъ средствъ спасти невинное созданіе, обрекалъ теперь несчастную жертву на неизбжную гибель! Какъ будто не вдалъ онъ, праведный судія, что пустозвонное краснобайство не спасло и не спасетъ ни одной жертвы, увлеченной нищетою въ бездну разврата!

Алису Марвудъ приговорили къ ссылк и отправили на тотъ конецъ свта. Она должна была, по опредленію закона, учиться обязанностямъ въ такомъ обществ, гд не знаютъ никакихъ обязанностей, и гд въ тысячу разъ больше всякаго порока и разврата, чмъ на ея родин. И Алиса Марвудъ воротилась женщиной, такой женщиной, какою слдуетъ ей быть посл всхъ этихъ уроковъ. Придетъ пора, и конечно, скоро, когда опять поведутъ ее на судъ, и опять услышитъ она благочестиваго краснобая, который еще съ большимъ жаромъ и съ большею торжественностью станетъ разсуждать о добродтепяхъ и порокахъ и о возмездіи закона. Тогда не станетъ больше Алисы Марвудъ, но съ ея позоромъ и смертью благочестивые джентльмены не потеряютъ работы. Свжія толпы преступниковъ и преступницъ, мальчиковъ и двочекъ, вскормленныхъ въ нищет, взлелянныхъ развратомъ, не замедлятъ явиться предъ ихъ свтлыми очами, и славный кусокъ хлба заработаютъ джентльмены, краснобайствующіе о прелестяхъ добродтели, объ ужасахъ порока!

Старуха облокотилась на столъ и, закрывъ лицо обими руками, притворилась чрезвычайно растроганной, a можетъ быть, она и не притворялась.

— Кончено, матушка. Я все сказала. Теперь, надюсь, ты не заикнешься о моихъ обязанностяхъ къ теб. Твоя молодость, конечно, прошла такъ же, какъ и моя. Тмъ хуже для насъ обихъ. Не буду ни упрекать тебя, ни оправдывать себя. Къ чему? зачмъ? Все ршено и покончено давнымъ давно. Я не дитя, и ты не сестра благочестиваго краснобая, засдающаго въ суд. Длить намъ нечего, и авось ты не станешь переливать изъ пустого въ порожнее. Мы довольно знаемъ другъ друга.

И, однако, при всемъ униженіи она была красавицей въ полномъ смысл этого слова. Самый поверхностный наблюдатель не могъ не замтить изящества и рдкой правильности ея формъ даже въ минуты бшеной злобы, исказившей черты ея лица; когда, наконецъ, это лицо успокоилось, и въ прекрасныхъ черныхъ глазахъ, обращенныхъ на огонь, заискрилось чувство грусти, ея фигура, измученная и усталая, представляла совершеннйшее подобіе падшаго ангела, осужденнаго на безконечныя страданія въ юдоли плача и скорбей.

Нсколько минутъ длилось молчаніе съ обихъ сторонъ. Старуха, любовавшаяся исподтишка на свою дочь, осмлилась протянуть къ ней черезъ столъ свою руку и, не встрчая сопротивленія, прикоснулась къ ея лицу и начала разглаживать волосы. Алиса не сдлала никакого движенія. Ободренная этимъ спокойствіемъ, старуха стремительно подбжала къ ней, скинула ея башмаки и набросила на ея плечи какое-то подобіе сухого платья. Во все это время она бормотала безсвязныя ласки и съ напряженнымъ вниманіемъ всматривалась въ черты ея лица.

— Ты очень бдна, матушка? — спросила Алиса, осматривая жалкую избенку.

— Горько бдна, мое дитятко.

На лиц старухи выразился какой-то неопредленный испугъ. Быть можетъ, любуясь дочерью, она припомнила одну изъ ужасныхъ сценъ, какія должны были повторяться часто въ ея борьб съ отвратительной нищетой, или, можетъ быть, ее взволновало опасеніе за будущую судьбу воротившейся дочери. Какъ бы то ни было, старуха остановилась передъ Алисой съ самымъ покорнымъ видомъ, опустила голову и какъ-будто умоляла о пощад.