Домби и сын

— Я вижу тнь его самого на ея рож! Красный домишко на пустыр стоитъ на юру? Небольшой зеленый подъздъ?

Старуха опять кивнула головой.

— Сегодня я была тамъ! Отдай монету назадъ!

— Алиса! касатушка!

— Отдай, говорю теб, нето я тебя задушу.

Вырвавъ моиету изъ рукъ старухи, испускавшей жалобный вой, Алиса одлась на скорую руку въ капотъ и сломя голову бросилась изъ избы.

Прихрамывая и припрыгивая, мать побжала за дочерью изо всхъ силъ, оглашая воздухъ безполезными жалобами. Непреклонная въ своемъ намреніи и равнодушная ко всему остальному, дочь, не обращая ни малйшаго вниманія на бурю съ проливнымъ дождемъ, продолжала бжать впередъ по направленію къ дому, въ которомъ отдыхала. Черезъ четверть часа ходьбы, старуха, выбившись изъ силъ, настигла свою дочь, и он об молча пошли рядомъ. Старуха не смла больше жаловаться.

Въ часъ, или около полночи, мать и дочь оставили за собой правильныя улицы и вошли на пустырь, гд стоялъ уединенный домикъ. Втеръ не стсняемый городскими зданіями, завывалъ теперь на приволь и продувалъ ихъ со всхъ сторонъ. Все вокрутъ нихъ было мрачно, дико, пусто.

— Вотъ удобнйшее для меня мсто! — сказала дочь, пріостанавливаясь на минуту и оглядываясь назадъ. — Я и давеча такъ думала, когда была здсь.

— Не отдавай назадъ монету, Алиса, сдлай милость! Какъ намъ обойтись безъ нея? Вдь намъ нечего ужинать? Деньги — всегда деньги, кто бы ихъ ни далъ. Ругай ее сколько душ угодно, только монету пожалуйста не отдавай.

— Постой-ка, кажется, этотъ домъ ихъ? Такъ, что-ли?

Старуха утвердительно кивнула головой. Сдлавъ нсколько шаговъ, он подошли къ дверямъ. Въ комнат, гд сидла Алиса, свтился огонекъ. Он стукнули, и черезъ минуту явился Джонъ Каркеръ со свчею въ рук.

Озадаченный страннымъ визитомъ въ такой поздній часъ, Джонъ Каркеръ, обращаясь къ Алис, спросилъ, что ей нужно.

— Видть вашу сестру — скороговоркой отвчала Алиса, — женщину, которая сегодня дала мн денегъ.

Услышавъ громкій голосъ, Герріэтъ вышла изъ дверей.

— А! ты здсь голубушка! Узнаешь ты меня?

— Да, — отвчала изумленная Герріэ;тъ.

Лицо, которое такъ недавно смотрло на нее съ любовью и благодарностью, пылало теперь непримиримою ненавистью и злобой; рука, обвивавшаяся вокрутъ ея стана съ кроткою нжностью, держала теперь сжатый кулакъ, и бшеная фурія, казалось, готова была задушить свою жертву. Герріэтъ, по невольному инстинкту самосохраненія, ближе придвинулась къ брату.

— Чего ты хочешь? Что я теб сдлала?

— Что ты мн сдлала? Ты пригрла меня y камина, напоила меня, накормила и на дорогу дала мн денегъ. Ты облагодтельствовала меня и… я плюю на твое имя!

Подражая своей дочери, старуха тоже сжала руку въ кулакъ и погрозилась на брата и сестру; но вслдъ за тмъ она дернула за подолъ Алису и шепнула, чтобы та не отдавала монету.

— Если моя слеза капнула на твою руку, пусть она отсохнетъ! Если я прошептала ласковое слово, пустъ оглохнетъ твое ухо! Если я коснулась твоихъ губъ, пусть это прикосновеніе будетъ для тебя отравой! Проклятіе на домъ, гд я отдыхала! Стыдъ и позоръ на твою голову! Проклятіе на все, что тебя окружаетъ!

Выговоривъ послднія слова, она бросила монету на полъ и пришлепнула ее ногою.

— Пусть обратятся въ прахъ твои деньги! Не надо мн ни за какія блага, ни за царство небесное! Я бы скоре оторвала свою израненную ногу, чмъ осушила ее въ твоемъ проклятомъ дом!

Герріэтъ, блдная и трепещущая, удерживала брата, a бшеная фурія продолжала безъ перерыва:

— Ты сжалилась надо мной и простила меня въ первый часъ моего возвращенія? Хорошо! Ты разыграла передо мной добродтельную женщину? Хорошо! Я поблагодарю тебя на смертномъ одр, я помолюсь за тебя, за весь твой родъ, за все твое племя! Будь въ этомъ уврена!

И сдлавъ гордый жестъ, какъ будто грозившій уничтоженіемъ предметовъ ея ярости, она подняла голову вверхъ и скрылась за дверьми во мрак бурной ночи.

Старуха еще разъ съ отчаяннымъ усиліемъ уцпилась за ея подолъ и принялась отыскивать на порог монету съ такою жадностью, которая поглотила вс ея способности. Напрасно. Дочь сильнымъ движеніемъ руки поволокла ее за собой, и он опять понеслись черезъ пустырь къ своему жилищу, въ глухой закоулокъ безконечнаго города, который теперь совсмъ исчезалъ отъ глазъ въ непроницаемомъ туман. Мать во всю дорогу охала, хныкала, стонала и упрекала, сколько могла, свою непокорную дочь: изъ-за ея упрямства он теперь должны были остаться безъ хлба и водки въ первую ночь посл двнадцатилтней разлуки!

Уже давно непокорная дочь храпла на своей постели, a ея мать еще сидла передъ огнемъ и глодала черствую корку хлба.

Глава XXXV Счастливая чета

Нтъ уже боле темнаго пятна на модной улиц города Лондона. Гордо смотритъ чертогъ м-ра Домби на противоположныя зданія, и ни одно не сметъ съ нимъ соперничать въ громадности и пышномъ блеск. Домъ — всегда домъ, какъ бы онъ ни былъ простъ и бденъ. Если эгу пословицу вывернуть на изнанку и сказать: домъ все-таки домъ, будь онъ великолпенъ какъ дворецъ, — то окажется, что м-ръ Домби соорудилъ въ честь своихъ пенатовъ чудный алтарь изящества и вкуса.

Вечеръ. Ярко горятъ свчи въ окнахъ пышнаго дома; красноватое зарево каминовъ отражается на занавсахъ и мягкихъ коврахъ; буфетъ ломится подъ тяжестью сервиза; столъ накрытъ великолпно для четырехъ персонъ. Обновленный домъ первый разъ со времени послднихъ перемнъ принимаетъ праздничный видъ. Ждутъ съ минуты на минуту возвращенія изъ Парижа счастливой четы.

Знаменитый вечеръ уступаетъ въ суетливости только свадебному утру. Вс сердца преисполнены благоговніемъ и проникнуты торжественнымъ ожиданіемъ. М-съ Перчъ сидитъ на кухн и кушаетъ чай. Ей было много дла: разъ двадцать она обошла пышные аппартаменты, вымряла по аршинамъ цнность шелку и левантина и вычерпала изъ словарей вс возможныя восклицанія, придуманныя для выраженія выспреннихъ восторговъ. Кухарка въ самомъ веселомъ расположеніи духа и увряетъ всю компанію, что ей теперь нужны гости, да гости, такъ какъ она разбитного характера и всегда любила повеселиться; a что гостей будетъ полонъ домъ, такъ она готова прозакладывать шесть пенсовъ. М-съ Перчъ, прихлебывая чай, утвердительно киваетъ головой и безмолвно соглашается на вс пункты. Горничная поминутно вздыхаетъ изъ глубины души и открыто объявляетъ, что y нея одно желаніе — счастья молодымъ супругамъ; но супружество, прибавляетъ она, не что иное, какъ лотерея, и чмъ больше объ этомъ думаешь, тмъ больше привыкаешь дорожить свободой безбрачной жизни. "Конечно, лотерея; да еще хуже, чмъ лотерея", восклицаетъ м-ръ Таулисонъ, суровый, угрюмый и мрачный. "О, если бы теперь война, — прибавляетъ онъ, — къ чорту всхъ французовъ"! Молодой человкъ вообще того мннія, что всякій иностранецъ есть французъ и непремнно долженъ быть французомъ по законамъ природы.

При каждомъ новомъ стук колесъ вся компанія останавливалась и прерывала разговоръ и вслушивалась; не разъ даже раздавалось общее восклицаніе: "вотъ они! воть они!" но оказывалось, что это были не они, и фальшивая тревога оканчивалась ничмъ. Кухарка, видимо, начала сокрушаться о приготовленномъ обд, м-ръ Таулисонъ больше и больше свирплъ противъ французовъ, вс чувствовали какое-то неопредленное безпокойство, и только одинъ обойщикъ, чуждый всякихъ треволненій, спокойно продолжалъ бродить по комнатамъ, погруженный въ блаженное самосозерцаніе.

Флоренса готова встртить отца и свою новую мать. Радость или грусть волнуетъ ея сердце, робкая двушка сама не знаетъ; но ея щеки зардлись яркимъ румянцемъ и заискрились необыкновеннымъ блескомъ. Въ людской поговариваютъ втихомолку: какъ прекрасна сегодня миссъ Флоренса, какъ она выросла! какъ похорошла, бдняжечка! Затмъ слдуетъ пауза. Кухарка, какъ душа общества, чувствуетъ, что ей надобно высказать свое мнніе. Она говоритъ: удивительно для меня… но что именно удивительно, не объясняетъ. Горничная также удивляется, и вмст съ ней чувствуетъ глубокое удивленіе м-съ Перчъ, надленная отъ природы завидною способностью приходить въ изумленіе отъ всего, что поражаетъ удивленіемъ другихъ особъ, хотя бы предметъ такого удивленія скрывался во мрак неизвстности. М-ръ Таулисонъ пользуется благопріятнымъ случаемъ настроить дамскія сердца на печальный тонъ. Онъ говоритъ: