Домби и сын
Шрифт:
— Вы желаете что-нибудь узнать отъ меня о человк, который, къ несчастью, вашъ родной братъ?
— Я боюсь разспрашивать, сэръ.
— Но вы смотрите съ такимъ безпокойствомъ и съ такою выразительностью, что я, кажется, угадываю вашъ вопросъ. Не взялъ ли онъ денегъ? Такъ ли?
— Да.
— Не взялъ.
— О, слава Богу, слава Богу! — воскликнула Герріэтъ, — я радуюсь за Джона.
— Вы, можетъ быть, не будете изумлены, если услышите, что онъ слишкомъ злоупотреблялъ довріемъ фирмы, замышляя весьма часто такія спекуляціи, которыя исключительно клонились къ его собственнымъ выгодамъ. Нердко онъ заставлялъ фирму рисковать чудовищнымъ образомъ, и слдствіемъ такого риска были огромные убытки. Притомъ онъ всегда изо всхъ силъ раздувалъ и лелялъ глупое тщеславіе своего хозяина, между тмъ какъ ему было очень легко содйствовать
— О совершенно, совершенно! Продолжайте, ради Бога.
— Въ послднее время онъ употребилъ, по-видимому, величайшія усилія, чтобы сдлать эти выводы и смты до того чистыми и ясными, что поврка ихъ длается легко доступною при малйшей справк съ частными отчетами, мастерски изложенными въ конторскихъ книгахъ. Какъ будто онъ хотлъ однимъ разомъ открыть глаза своему хозяину и показать ему ясне солнца, до чего доведенъ онъ въ торговыхъ длахъ своею господствующею страстью. A между тмъ нтъ никакого сомннія, что самъ же онъ постоянно и подлйшимъ образомъ содйствовалъ къ возбужденію этой страсти. Въ этомъ и состоитъ его главнйшее преступленіе по отношенію къ торговому дому.
— Еще одно слово, м-ръ Морфинъ, прежде чмъ вы уйдете. Во всемъ этомъ нтъ опасности?
— Какой?
— Я разумю опасность въ отношеніи къ кредиту торговаго дома, — сказала Герріэтъ.
— На это я не могу дать вамъ яснаго и вполн успокоительнаго отвта, — сказалъ м-ръ Морфинъ посл нкотораго колебанія.
— О вы можете, право, можете!
— Пожалуй и такъ. Я полагаю… то есть, я совершенно убжденъ, что опасности для торговаго дома въ строгомъ смысл нтъ никакой; но есть затрудненіе, которое можетъ увеличиться или уменьшиться, смотря по обстоятельствамъ, и только въ томъ случа будетъ опасность, если представитель фирмы не ршится придать меньшаго объема своимъ предпріятіямъ и будетъ попрежнему думать, что Домби и Сынъ должны бросать пыль въ глаза всему торговому міру. Ну, въ такомъ случа, коммерческій домъ, пожалуй, пошатнется.
— Но можно ли этого ожидать?
— Послушайте, миссъ Герріэтъ, — полуоткровенности между нами не должно быть, и я считаю долгомъ выразить вамъ прямо мою мысль. М-ръ Домби недоступенъ ни для кого, и теперешнее состояніе его духа дошло до послдней степени раздражительности, гордости, самоуправства и безумной чопорности, при которой никакая вншняя сила неспособна его образумить. Но это происходитъ отъ чрезмрныхъ потрясеній въ послднее время, и можно имть нкоторую надежду, что впослдствіи, авось, онъ образумится самъ собою. Теперь вы знаете все, и я, безь всякихъ обиняковъ, представилъ вамъ лучшую и худшую сторону дла. На первый разъ довольно. Прощайте.
Съ этимъ онъ поцловалъ ея руку и поспшно пошелъ къ двери, гд стоялъ ея братъ со свчею въ рукахъ. Онъ хотлъ опять начать свою рчь, но м-ръ Морфинъ слегка втолкнулъ его въ комнату и сказалъ, что такъ какъ они, безъ сомннія, съ этой поры будутъ видться очень часто, то онъ можетъ, если угодно, объясниться въ другое время, a теперь уже поздно и некогда. Сказавъ это, ночной поститель быстро вышелъ на улицу, куда до его ушей не могла доходить благодарность отставного конторщика м-ра Домби.
Братъ и сестра услись подл камина и проговорили почти до разсвта. Сонъ бжалъ отъ ихъ глазъ передъ этимъ мерцаніемъ новаго міра, который такъ неожиданно открылся передъ ними, и они чувствовали себя въ положеніи двухъ моряковъ, заброшенныхъ бдственнымъ крушеніемъ на пустынный берегъ, гд они пробыли цлые годы и потеряли, наконецъ, всякую мысль о возможности увидть третье человческое лицо, какъ вдругъ къ ихъ жилищу приплылъ спасительный корабль, готовый снова ввести ихъ въ общество людей. Но когда такимъ образомъ они бодрствовали, ими овладло безпокойство другого рода. Тотъ самый мракъ, изъ-за котораго проглянулъ на нихъ отрадный
лучъ, сгустился опять надъ ихъ головами, и тнь ихъ преступнаго брата облегла печальный домъ, гд ни разу не была его нога.И не померкла эта тнь передь яркимъ лучомъ восходящаго солнца. Утромъ, въ полдень, вечеромъ, особенно вечеромъ, она сгущалась больше и больше, становилась мрачне, и не было отъ нея покоя ни на минуту.
Джонъ Каркеръ вышелъ со двора по письменному вызову своего друга, назначившаго ему свиданіе, и Герріэтъ осталась одна въ печальномъ дом. Она пробыла одна нсколько часовъ. Суровый вечеръ и туманныя сумерки всего мене способны были облегчить тучу ея сердца. Мысль объ этомъ брат порхала и кружилась вокругъ нея въ страшныхъ образахъ и фигурахъ. Онъ изнывалъ въ смертельной тоск, страдалъ, жаловался, умиралъ, призывалъ ее къ себ, сердился, хмурился и страшно моргалъ впалыми глазами. Эти картины разстроеннаго воображенія были до того выпуклы и живы, что съ настуиленіемъ сумерекъ она боялась поднять голову и заглянуть въ какой-нибудь уголъ, изъ опасенія потревожить чудовищнаго духа, укрывавшагося гд-нибудь подл нея.
Уже смеркалось, и миссъ Каркеръ сидла подл окна, склонивъ голову на свою руку, какъ вдругъ, пораженная внезапнымъ распространеніемъ мрака, она подняла свои глаза и испустила пронзительный крикъ. Передъ окномъ выставилась блдная, истощенная фигура, сначала съ какимъ-то неопредленнымъ любопытствомъ, но потомъ глаза ея остановились на ней и засвтились яркимъ свтомъ.
— Впустите меня, впустите! Мн надобно съ вами говорить! — восклицала фигура, и рука ея сильно барабанила по стеклу.
Герріэтъ тотчасъ же угадала женщину съ черными длинными волосами, которую въ одну ненастную ночь она отогрла, накормила и напоила. Естествеино испугавшись при воспоминаніи ея буйной выходки, она огступила отъ окна и остановилась въ тревожной нершительности.
— Впустите меня! Позвольте мн съ вами говорить! Я смирна, благодарна, спокойна, все, что вамъ угодно, только позволые мн съ вами говорить!
Энергичное предложеніе просьбы, серьезное выраженіе лица, трепетаніе обихъ рукъ, поднятыхъ для умилостивительныхъ жестовъ, испуганный и почти замирающій голосъ, выходившій изъ ея высоко подымающейся груди, — все это слкшкомъ подйствовало на Герріэтъ, и она немедленно отворила дверь.
— Войти мн или я должна объясниться здсь? — сказала женщина, схвативъ ее за руку.
— Что вамъ нужно? Что вы намрены сказать мн?
— Очень немного, только позвольте мн высказаться теперь же, или уже ничто въ свт не вырветъ отъ меня этого объясненія. Я и безъ того порываюсь бжать, и какая-то адская рука отталкиваетъ меня отъ этого порога. Впустите меня, если только можете мн врить!
Об женщины вошли въ ту самую комнату, гд нкогда заморская скиталица отдыхала отъ труднаго пути и сушила свое платье.
— Садитесь, — сказала Алиса, становясь передъ нею на колни, — и взгляните на мое лицо. Помните ли вы меня?
— Да.
— Помните ли, какъ я говорила, откуда пришла въ ту пору, хромая и въ лохмотьяхъ, при буйномъ втр и дожд, который хлесталъ въ мою шею? Вы знаете, какъ я воротилась къ вамъ въ ту же ночь, какъ я бросила въ грязь ваши деньги, какъ я прокляла васъ и все ваше племя. Смотрите же теперь: я передъ вами на колняхъ. Думаете ли вы, что я шучу?
— Если вы хотите, — сказала Герріэтъ ласковымъ тономъ, — просить y меня прощенья…
— О, совсмъ не то! — возразила женщина, бросивъ на нее гордый взглядъ, — я прошу отъ васъ вры въ мои слова, и ничего больше. Размыслите, прошу васъ, можно ли мн врить, или нтъ.
Продолжая стоять на колняхъ, она устремила глаза на каминный огонь, бросавшій яркое пламя на ея погубленную красоту и ея черные волосы, которыхъ одна прядь, переброшенная черезъ плечо, обвилась вокругъ ея руки.
— Я была молода, прелестна, и нжныя руки ласкали этотъ локонъ, и страстныя губы впивались въ это чело, — она съ презрніемъ ударила себя по лбу, — родная мать не любила меня, какъ родного ребенка, но обожала меня, какъ смазливую двченку, и гордилась мною. Она была скупа, бдна, жадна и устроила изъ меня родъ собственности. Никогда, конечно, знатная дама не распоряжалась такъ своею дочерью, никогда не поступила такъ, какъ моя мать, — такихъ примровъ не бывало, мы это знаемъ, — и это показываетъ, что чудовищныя матери, замышляющія нравственную гибель своимъ дочерямъ, встрчаются только въ нашемъ скаредномъ быту. Нищета, порокъ, гибель — три родныя неразлучныя сестрицы.