Дорога превращений. Суфийские притчи

Предопределение

Притча иллюстрирует богословский спор о взаимоотношении между Божественным предопределением и свободной волей человека. В Исламе сторонниками доктрины полного предопределения являются джабариты. Суфии же, в противоположность им, подчеркивают необходимость усилий со стороны человека на пути просветления и спасения души. В притче джабарит представлен сатирически в образе вора.

Д. Щ.

* * *

В виде вора, орудующего в чужом саду, здесь выведен сторонник идеи абсолютного предопределения. Если внимательно вглядеться в историю религий, можно убедиться, что идея фатализма нередко служила прикрытием для злодеяний (в данной притче — «воровства»). «Сад» символизирует общину верующих (араб. умма — исламское сообщество; ср. с образом «Божьего виноградника» как народа Господня или общины верующих у библейских пророков и в Евангелии). Служитель религии, недостойный своего призвания и прикрывающий корыстолюбие «благочестивыми» рассуждениями, чужд по духу тому «саду», в котором пытается столь ловко орудовать. Ему противостоит «садовник» — хранитель «сада», т. е. суфийский шейх, чье призвание — защита и приумножение в земном мире истинной духовности. «Связав» и «избивая» чужака (т. е. обезоружив его аргументами и одолевая в богословском споре), «садовник» обрушивает на его голову слова: «Каждый мой удар есть воля Божья!»

М. Х.

Предопределение

Вор был спокоен и не ждал беды,Когда в чужом саду срывал плоды.«Ты кто такой?» — садовник закричалНо вор ему бесстрашно отвечал,Поскольку в богословье был не слаб:«Бог — мой кормилец, я — Господень раб!В Его саду я скромно пировал,Вкушая то, что Он мне даровал!»«Ты прав, мой друг, — садовник подтвердил. —И наказать тебя сам Бог судил!»И тут он вора крепко обхватилИ к дереву веревкой прикрутил,И палкой стал охаживать, да так,Что начал умолять его бедняк:«Помилуй! Чем тебя я разъярил?Я Божью волю, не свою, творил!»А тот в ответ: «Коль мыслью ты не слаб,Пойми, что я ведь тоже — Божий раб!Ты — Божий, но и палка — Божья тоже,И каждый мой удар есть воля Божья!»

Горожанин и сельчанин

В образе горожанина выведен человек, постоянно ублажающий других, потворствуя эгоизму их нафса и ожидая себе от этого доброго воздаяния. Сам нафс изображен в виде близкого к природе сельчанина. Однако животное начало человеческой природы не способно сострадать людям: оно может сочувствовать только другому «животному», сродному ему самому («родной ослице»). Настоящая дружба с тем, в ком господствует эгоизм, — невозможна.

Д. Щ.

* * *

Очень сложный вопрос о взаимоотношении между предопределением свыше и свободной волей человека всегда волновал богословов. Здесь Руми кратко излагает суфийский взгляд на эту проблему: человек, постоянно занятый размышлениями о сфере Божественного («именем Божьим твой разум пленен»), может оказаться глухим и невосприимчивым к исходящим от Бога заповедям человеколюбия. От самого человека зависит, как он направит свою волю — в соответствии с волей Творца или против нее. Таким образом, от фаталистов (прежде всего исламских) суфии отличаются тем, что уделяют значительное место свободе воли и человеческим усилиям. А уж от того, следует ли человек заповедям Божьим или служит лишь собственной выгоде, зависят и все его жизненные проявления. Притча иллюстрирует «несимметричные» отношения, возникающие между щедрым даятелем, стремящимся доставлять благо, и эгоистом, который, привыкая к даяниям, требует все больше. Настоящая дружба предполагает взаимообмен между душами. Когда же один из друзей предпочитает только получать, ничего не отдавая, отношения между душами приобретают оттенок вампиризма, который приносит вред обоим: у дающего убывает, а принимающему даяние не идет впрок, поскольку без взаимности оно лишь умножает эгоизм и усиливает отчужденность неблагодарной души от Бога и людей. С другой стороны, чтобы стать проводником благ, исходящих, в конечном счете, от Создателя, нужно уметь хорошо выбирать точку приложения своих усилий. Горожанин в разбираемой притче «около лет десяти» проявлял «сколько угодно» щедрости, расточая гостеприимство впустую и так до конца и не поняв, какими свойствами обладает его гость. Итак, согласно суфийской концепции, чтобы по-настоящему творить добро, человек должен стать мудрым и прозорливым. В противном случае ему, «слепому сердцем», помогут прозреть лишь те «научающие страдания», которые перенес незадачливый горожанин.

Что же касается «внутреннего зрения», — по отношению к нему Руми различает три разновидности людей. Первая — это те, чья душа обладает «ясным взглядом». Речь идет о духовно видящих — мудрецах, суфийских шейхах, которые интуитивно воспринимают внутренний мир своих собеседников. Вторая — те, которым помогает «разум, как посох». Такие люди опираются на рациональные методы постижения и не должны обольщаться внешними признаками радушия и человеколюбия. Наконец, третья разновидность — те, кто руководствуется в отношениях с людьми эмоциями («посох в бессилье роняет рука» — т. е. разум перестает быть опорой). Последним легче всего ошибиться, и таковым Руми предлагает найти себе «проводника» — человека «зрячего». Очевидно, обычный человек находится где-то между вторым и третьим из описанных состояний. Горожанин же, герой данной притчи, как бы «уронил посох», целиком доверившись своим эмоциям, — и поэтому потерпел полный крах. В то же время его «друг», сельчанин, как видно, полагает, что твердо опирается на «посох» своего разума, постоянно «имя Аллаха в сознанье храня». Однако, считая себя богословски образованным и праведным человеком, он находит возможным оставить голодной на улице целую семью, возлагающую на него надежду. Это, как мы видим, перечеркивает всю его «праведность». Последняя ведь как раз и состоит в том, чтобы любовь к Богу проявлялась в любви к ближнему (ср. в Новом Завете: «Мы знаем, что мы перешли из смерти в жизнь, потому что любим братьев; не любящий брата пребывает в смерти» — I Иоан. 3, 14).

М. Х.

Горожанин и сельчанин

Известный ремесленник в городе жил,И с неким сельчанином крепко дружил:Сельчанин к нему приезжал ежегодноИ мог оставаться на сколько угодно.Когда ж уезжал, повторял всякий год:«Надеюсь, друзья, что придет мой чередОднажды вас вывезти к нам, на природу,Где дети веселье вдохнут и свободу,Где что ни увидишь — одно любованье:Цветов пестрота да хлебов созреванье!»И думал хозяин, себе в утешенье:«Что ж, время придет, я приму приглашенье».А тот умолял все теплей и душевней,Чтоб друг к нему выбрался летом в деревню……Прошло где-то около лет десяти,И бывшие дети, успев подрасти,К отцу подступили: «Твой друг нам обязан,Ведь он многолетними клятвами связан,Что примет в деревне всю нашу семью, —Так пусть же покажет нам щедрость свою!..»…О друг мой! Душе, кроме ясного взгляда,Другого помощника в жизни не надо.Слепому же сердцем, чтоб мирно пройти,Пусть разум, как посох, послужит в пути.Коль посох в бессилье роняет рука, —Куда ж ты, незрячий, без проводника?!.…И вот уж отец запрягает волов:Он лучшего друга проведать готов,Порадовать душу в саду и на поле.А дети его веселятся тем боле:Ведь издали даже колючек кусты —Как россыпи роз для крылатой мечты!..…И вот, наконец, на последнем ночлегеДоев те припасы, что были в телеге,Семья подъезжает и смотрит вокруг, —Но к ним не выходит любимый их друг!Гостей долгожданных он встретил обманом,Он так поступил, как нельзя мусульманам,Была лицемерьем его доброта:Он спрятался, скрылся и запер врата!Приезжий, вкусив от подобных щедрот,Пять суток провел у злосчастных ворот:Не мог он домой повернуть свои дрожки,Поскольку еды не осталось ни крошки.Когда ж приоткрылись ворота на миг,Он друга увидел, и поднял он крик:«Как можешь ты взглядом смотреть столь суровымНа тех, в чьем жилище питался ты пловом?!Вот — дети мои, здесь я бедствую с ними!Давно ли успел ты забыть мое имя?»Сельчанин в ответ: «В мире каждый уменИ может назваться любым из имен.А мне ведь ни имя твое, ни прозваньеНе может прибавить ни веры, ни знанья.Ведь я позабыл, как зовут и меня,Лишь имя Аллаха в сознанье храня!Уйди поскорей и меня не морочь!» —И запер ворота. И новая ночьДожди на бездомных обрушила с силой,И ярость и гнев в их душе погасила —Остались лишь слезы. И снова у вратСтучался приезжий, как сутки назад.Сельчанин врата отворил с неохотой,А тот: «Я охвачен одной лишь заботой —О детях! Прошу — отведи нам сторожку,Чтоб в ней пообсохнуть, погреться немножко,Тогда на тебя я не буду сердитЗа дни, что тянулись, как годы обид!»А тот: «Есть в саду моем ветхий шалаш,Живал в нем когда-то плодов моих страж.Туда я пустить вас на время готов,И будешь ты сад мой стеречь от волков!..»…Взял стрелы приезжий и лук натянул,Ходил он по саду и глаз не сомкнул, —И зверя заметил! И меткой былаВо мраке пронзившая зверя стрела.И зверь, испуская свой дух где-то рядом,Наполнил окрестность и громом и смрадом.Сельчанин на грохот раздавшийся мчится,Крича: «О преступник! Убийца ослицы!Обласканный мною, ты жизни лишилРодную ослицу — отраду души!»Ответил приезжий: «Не мешкая долго,Я волка заметил — и выстрелил в волка!Что делала ночью ослица в саду,И стражу на страх, и себе на беду?»Но тот повторял, и вопя и стеная:«О сердца подруга! Ослица родная!Что мне ни тверди, — я ослицу своюПо тяжкому духу всегда узнаю!»И тут-то приезжий, расширив зрачки,Неверного друга схватил за грудки:«Я вижу, тебе, лицемерная рожа,Ослица — старинного друга дороже?!А ты-то твердил, что не помнишь имен, —Мол, именем Божьим твой разум пленен,Мол, Бог твое сердце величием полнит,Людских же прозваний оно не упомнит…Так как же ты вспомнил, ответь поскорей,Столь быстро зловонье ослицы своей?!Спасибо ослице: вдохнув ее смрад,Мы чуем обманов твоих аромат!..»…Мой друг, не хвались, что ты лучший портной,Покуда рубахи не сшил ни одной!Не мни: «Я герой!», не вопи: «Я Рустам!»:Всё в жизни расставит Аллах по местам…

Шакал, ставший павлином

Шакал в восточном фольклоре — образ лукавства и вероломства, а павлин — бессмертия. Шакал символизирует в этой притче шарлатана, притворяющегося великим духовным наставником (кутбом — «полюсом притяжения» для ищущих Истину, руководителем поколения). Однако шакал, который «расцветку изменил», не озарен «светом свыше», т. е. не имеет благословения (барака), связанного с особыми духовными дарами; он также не умеет «кричать по-павлиньи», т. е. из уст его не слышатся поучения, внушаемые Богом. Ряд сопоставлений завершается упоминанием о человеке, выдающем себя за паломника, но в Мекке не бывавшем — таков и лжесуфий, не имеющий внутреннего опыта общения с Богом, а лишь имитирующий состояние вдохновения. Ср. евангельское уподобление лицемеров от религии «окрашенным гробам» (Матф. 23, 27–28), а также прозвище «крашеные», которое Талмуд прилагает к носителям напускного благочестия (трактат Сота 22б). К подобному случаю приложимы слова Корана: «Они тщатся обмануть Аллаха и уверовавших, но обманывают только самих себя, не ведая [этого]» (Коран 2, 9).

Д. Щ.

Шакал, ставший павлином

Шакал в красильню забежал случайноИ искупался там в красильном чане.При этом он расцветку изменилИ сам себя павлином возомнил,Крича везде: «Я новое творенье!Взгляните на павлинье оперенье:На мне сверкают радуги цвета,И я другим шакалам не чета!»Но отвечали прочие шакалы:«Пойми, что, как бы шкура ни сверкала,Лишь тот, кто светом свыше озарен,Назваться может райских птиц царем!Иль думаешь и впрямь, что краски этиТебе позволят выступать в мечетиИ проповедь премудрую читать?Нет, лицемер, тебе святым не стать!Кто нравом отличается звериным,Тому не быть сиятельным павлином!»Но наш шакал в своем высокомерьеСказал: «Смотрите, вот — павлиньи перья!Они — избранья непреложный знак,Султанства моего высокий флаг!Они — с небес, иначе же — откуда?Я — веры доказательство, я — чудо,Я — свыше утвержденный властелин,Я — райского величия павлин!»А те ему: «Но вотчину своюТы зрел хоть раз? Ты сам бывал в раю?»«Нет, не бывал пока…» — «А благодатьСвою другим ты можешь передать?»«Пока что нет…» — «Но, мудрости печать,Хоть по-павлиньи можешь ты кричать?»«Нет, не могу…» — «Какой же ты павлин?Лишь сам собой ты признан и хвалим!Что ж ты про Мекку напеваешь нам,Коль хаджа не свершал и не был там?!Ты красками измазался в красильне,Павлину же величье дал Всесильный!»

Посол Луны

Сюжет заимствован из «Калилы и Димны». Притча, переосмысленная на суфийский лад, сатирически рисует представителей официальной духовной иерархии («заяц»), которые с помощью запугиваний и ловко подстроенных «знамений» оказывают влияние на светскую власть («царя слонов») и получают посредством этого доступ ко благам мира сего («питьевой воде»). Зайцу, не получавшему, в действительности, никаких «указаний» от Луны, Руми уподобляет тех проповедников, которые берутся толковать волю Бога, не имея с Ним прямого общения.

Д. Щ.

Посол Луны

Слоны близ ручья поселились однажды,И местные звери изныли от жажды:От места, где расположились слоны,Животные прочие оттеснены!Тут лживый зайчишка ко главному в стадеВоззвал горделиво, спасения ради:«О царь, хоть тебе и подвластны слоны,Я послан доставить приказ от Луны!Сегодня же ночью вы прочь уходите,Луну не гневите, воде не вредите,Иначе Луна в полнолуния часОтнимет и зренье, и разум у вас!И будет для вас указаньем и знаком,Что, как только местность покроется мраком,И вновь вы напиться сойдете к ручью, —Луна вам покажет всю ярость свою:Едва только вы прикоснетесь к водице —Луны отраженье в ручье исказится!..»…Вот царь, убедиться в той вести готов,Во мраке повел к водопою слонов:Едва лишь он хоботом влаги коснулся,Лик лунный в волне задрожал, встрепенулся,И в панике прочь побежали слоныОт злобы и гнева ужасной Луны!..…Но мы — не слоны, а потомство Адама,Должны проверять предсказанья всегда мы,Чтоб с помощью трюка любой лжепророкЗа правду нам выдумку выдать не смог!

Поэт и визирь

Поэт, воспевающий царя, символизирует здесь мусульманина, восхваляющего Бога. Первый визирь Хасан (араб. «сострадательный», «благочестивый») означает суфийского шейха, «близкого» к Богу и могущего поэтому испрашивать у Него благодать для верующих. Второй же визирь, злой и жадный, — образ шейха, не обладающего благими качествами, но вводящего людей в обман своим именем. Не будучи заступником за них перед Богом, такой шейх способствует лишь уменьшению потока благодати («золота»), изливаемой свыше на земной мир.