Дрёма

Стоп! Остановитесь – это не фильм и люди вокруг не массовка, а живая трепетная плоть. Души измождённые. Люди остановитесь, что вы творите! Задумайтесь: все трибуналы надуманы и притянуты за уши, все приговоры это следствие длиной цепочки чьих-то правд, недомолвок, страха. Осуждённые и судьи, откусили от одного яблока, но с разных сторон и справедливое возмездие обернулось, как всегда, обыкновенным подлым убийством. Высокие слова и губы их произносящие бубнят что-то в оправдание. И палачи, разве они не похожи на убийц, они омерзительны! В какой губительный замкнутый круг мы все попали?

А ведь он и от яблока не откусывал.

Ранняя, нежданная весна и не думала уступать зиме. Следующее утро, противореча календарю, было тёплым и солнечным. Медленно и величаво всходило солнце, золотя верхушки деревьев и выкрашивая ровную линейку палаток в несерьёзно-праздничный розовый цвет. Утро начиналось как всегда, буднично. Просипела побудку медная труба, разом откинулись брезентовые пологи. Лагерь зашевелился, потягиваясь и зевая, выстраивался на линейке, чтобы в следующую минуту бездумно замаршировать, исполняя приказы. Но вначале был завтрак, священнейшее время, не нарушаемое никогда. В воздухе зазвучали резкие приказы.

Полковник лично отобрал команду. Старые служаки ворчали: «Нашёл самых хлюпиков. Он что не понимает?»

* * *

Зачем они все выстроились напротив меня? Они все желают причинить мне боль? Им так важно растерзать меня, превратить человека в обыкновенный остывающий кусок мяса? Что же вы творите!

Что мы такое, отче?!

Будет больно? Обязательно будет больно! Очень больно!!! И это не боль у врача: потерпел и снова вышел из больничного коридора, под солнце… Эта боль навсегда? Помоги… Помоги выстоять тут, у края!!!

Врёшь – это боль не навсегда. Имя этой боли – миг! И только любовь вечна!

Над редким лесом всходило солнце. Его робкие лучи согревали изуродованную боевыми машинами землю. Но Ване было зябко. Может виной тому прохлада, веющая из свежевырытой ямы за его спиной, на краю которой он пытался сохранять равновесие. Было трудно, рыхлые комья предательски осыпались вниз, увлекая его за собой. Ваня пытался заглянуть в ту яму краем глаза. Ничего особенного и страшного: обычная глина, перегной, сколько раз ему приходилось вскапывать такую землю в своём саду. Солнце чуть-чуть пригреет и пробьётся трава, закроет раны, украсив цветами.

Совсем рядом послышался ворчливый голос:

– Он ещё хмыкает тут.

Ваня очнулся и до его слуха долетел сердитый голос.

– Тебе можно сказать амба пришла. Помолился бы напоследок.

– Я не умею.

– Вот нехристь, ох-хо-хо.

Вырастит трава? Вырастит трава и цветы! Цветы на тоненьких стебельках. Вот зачем я стою тут у края – чтобы росла трава. Густая, и по ней чтобы детские ножки. Я стою, чтобы траву не затоптали сапогами…

– Целься!..

Эта последняя мысль так обрадовала и вдохновила Ваню, что ему захотелось поделиться ею со всеми. Он выпрямился, расправил плечи с вырванными звёздами на погонах и, улыбнулся… В ответ на его улыбку, прогремели выстрелы. Как-то недружно, словно в бою. Сначала сильно бухнуло где-то в стороне и тут же совсем рядом оглушительно разорвало воздух, прямо в лицо.

Мне это снится? Тот необыкновенный сон, цветные облака, неземная лёгкость, ощущение летучести. Он зачерпывает радужный текучий пух растопыренной горстью и розовые, салатные, лазоревые, радостные струйки стекали между пальцев. Вспомнилась мама застилающая постель свежим бельём, как ему нравился запах свежести и чистоты. Весело смеясь, он нырял в подушку и облачное одеяло. «Вот я тебе покажу проказник этакий». «Мама так чисто, так хорошо…»

* * *

Полк расходился молча.

Раньше, когда гремела артиллерийская канонада, и воздух начинали раздирать автоматные выстрелы, полк бросался к прицелам и мстительно огрызался. Калечили его, калечил и он, в ответ. Калечил деловито, тактически правильно, как мясник, умело отделяющий жилы от костей, с флангов и во фронт.

Но вот грянул над опушкой одинокий взрыв, в след ему прогремел, почему-то, одинокий выстрел. Многие незаметно вздрогнули, кто-то потянулся к шапке. Послышались нестройные команды. Были те что, инстинктивно упали на землю. Когда всё утихомирилось и снова выровнялись шеренги. Старшина зло сплюнул: «Вот же и тут не могут по человечески…»

Капитан Пономарёв острослов и балагур, всегда находящий нужное словцо, и даже в бою умеющий пошутить, понуро молчал. После команды: «Вольно! Разойдись!» Он тяжёлым шагом направился к палатке.

– Пономарь, дай сигарету. Я свои забыл…, чего молчишь-то? Скажи чего-нибудь.

Капитан махнул рукой. Вытащил измятую пачку. Вместе прикурили.

– Странный расстрел, ты не находишь? Балаган какой-то. Сначала выбрали мальцов всяких необстрелянных. Полковник дерьмо! Затем сам расстрел. Выяснили, что взорвалось?

Пономарёв молчал.

– Ты чего молчишь? Скажи хоть что-нибудь. Пошути, что ли, а то итак на душе – напиться хочется.

– Хочется? Так пойдём. Я вот иду. Полковник, – капитан остановился, затянулся глубоко и, с каким-то облегчением, выпустил в небо клубы сизого дыма, – а у меня к нему ничего нет. Раньше злился – не понимал. А на собрании, словно заново увидел.

– Ты о ком, Пономарь?

– О старлее. Знаешь, если бы я увидел, как автоматная пуля выбивает мозги из такой светлой головы, я бы окончательно перестал верить в жизнь.

– Раньше я что-то не замечал за тобой такого. Ты же его терпеть не мог.

– И сейчас, будь он рядом, испытывал бы неприязнь. Он, если хочешь, совесть наша. А перед ней мне всегда неловко. Полковник всё верно делал. Одного он не учёл – того взрыва. Кто стрелял?

Пономарёв повернулся и побрёл дальше, тщательно обходя редкие прогалины, на которых сохранилась примятая зелёная трава.

– Глянь, цветок. Он бы точно заметил, полюбовался и обошёл стороной. – И вдруг капитан широко улыбнулся, – надо же и я заметил. Жив, – обратился он к цветку. – Как ты думаешь одуванчик или мать-и-мачеха?

– А хрен его знает.

– И верно, так ли это важно: одуванчик, не одуванчик? Как он сохранился? Под снегом… А ведь там… холодно, под землёй-то? Жуть как холодно, какая жуть вокруг! Пойдём, выпьем за светлую душу. Мужик он с виду хилый, а душа в нём… Впрочем, нам с тобой её не понять не осилить. Его нет с нами рядом, а мы о нём говорим и даже цветы стали замечать. Его нет, а будто стоит рядом и говорит: «Не топчи цветы жизни твоей». Когда рядом человек – измываемся, а нет, и начинаем блажить. Тут и каску ему простишь. И так у нас всегда, традиционно, что ли. О, как гадко на душе, так гадко. И жить хочется как никогда.