Дрёма

– Приятного аппетита, змеёныш!

На что слышал неизменное:

– Спасибо.

– Гадёныш. Решил отсидеться, когда другие офицеры честно выполняют свой долг перед Родиной. Зачмырю.

Старшина упивался неожиданно свалившейся властью над старшим по званию и проявлял излишнюю услужливость:

– Разрешите мне быть в расстрельной команде. Всажу точно, не сомневайтесь.

Начальник штаба доложил и от себя добавил: «Побольше бы нам таких добросовестных служак». Председатель комиссии, оглядел усталыми глазами старшину, губы гадливо скривились:

– Медаль за что?

Старшина мельком взглянул на начальника штаба и отчеканил:

– За службу отечеству!

– Да? – а как иначе. Идите и служите дальше.

Собираясь вечером в палатке, офицеры не отказывались от прежних пристрастий, также шумно пили и азартно хлестали картами по снарядному ящику, но все разговоры, о чём бы они не начинались, сводились к Иоанну:

– Да он всегда был с пулей в голове. Ходит сам себе на уме. Ты его хотя бы раз видел за «преферансом»?

– Да кого там, в «дурака» режемся, зовём: «Ваня давай с нами». Улыбнётся, знаете так, по-идиотски: «Пустое всё это. Лучше вздремну часок, глядишь, проснусь, а война уже закончилась».

– Нет, он точно ненормальный какой-то, – включился в разговор капитан Евсеев, командир ремроты, балагур и выпивоха, – зовём его в компанию. Наш связист спиртом расщедрился, в очередной раз, значит. Так он это, половину отпил, спасибо, мол, вам и на выход. Будто в душу плюнул, честное слово. – Евсеев обиженно махнул рукой. – Мы ему полную, он половину. Словно плюнул в кружку. Я бы с таким в разведку не пошёл.

– Я бы тоже.

Тут на койке зашевелился грузный зампотех, повернулся ко всем, сел, свесив ноги вниз и прищурено посмотрел на Евсеева, чем-то напоминая кривыми короткими ногами и заплывшими глазами калмыка:

– Приговорили, значит. Молодцы. И я приговорил: не пьёт – гад, не играет – сволочь. Мы всем готовы в морду дать кто на нас не похож.

– А что! Ну, давай спуску таким давать, кто Родину защищать будет? – Вспылил комбат Буквецкий, прозванный за свой выдающийся нос Буратино. – Кто! Русь тем и живёт, что один другому плечо подставит. А на твоего Ваню никакой надёжы.

– Во-первых, он не мой, Кузьмич. Во-вторых, – на Руси не только умеют плечо подставлять, но и подножки наловчились. И что получается лучше, ещё надо разобраться.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Что хочу, то уже и сказал. Кто знает, почему мы здесь с тобой сейчас вшей кормим. Кто-то подрался поважнее нас с тобой там наверху, потому что мордами видите ли не сошлись. Самим не с руки драться: не царское, мол, это дело, – так нас мордами схлестнули. А мы уроды и рады забаве.

– Что-то я тебя не пойму.

– Потому и кормишь вместе со мной вшей. А будь побольше таких как Ваня, глядь и сидели бы сейчас по мирному, в хатах. И родина цела и харя не расквашена.

– Ты, знаешь, скучно сидеть возле юбки всегда.

– Скучно, так иди, бейся головой об дерево. Что же ты других тащишь и заставляешь вместо тебя лоб кровавить. Цели тебе подавай. Тебе война потехой, другим она кровь.

Офицеры заспорили. Всех примирил щуплый радист. Он деловито разлил по стаканам прозрачную жидкость:

– Ну чего сцепились – всё давным-давно решено: расстреляют его. Крындец ему – пошёл против системы.

И связист с силой хлопнул себя по груди, будто система пряталась у него за рёбрами.

– Это верно.

Офицеры стали шумно расходиться. Назавтра всех обязали быть в штабной палатке. Трибунал решено было сделать публичным.

Ваня был бледен и необычайно худ – три дня вынужденного поста, устроенного старшиной, сказывались. Иногда ему удавалось попить воду из фляжки сердобольного часового. Странно, и это отметили все без исключения – эта худоба и бледность добавили решимости во взгляде, так вспыхивает последняя искра в потухающем костре, напоминая всем: и, всё-таки, я пылал и грел, и пеплом своим до сих пор дарю тепло. Пользуйтесь и помните.

Полковник кратко напомнил суть дела и тут же предложил:

– Прошу решение по данному делу вынести на всеобщее голосование. Так сказать, суд товарищей. Кто за расстрел прошу голосовать.

Руки дружно, как по команде вытянулись над головами.

– Так. – Полковник произнёс это слово с некоторым разочарованием. Единодушно. Кто против… Никого? Воздержавшиеся есть.

Одна рука неуверенно повисла в воздухе, она словно искала опору себе в душном воздухе, находила, но очень шаткую и вот-вот готова была сорваться вниз. Полковник, несколько ошарашенный, вытянул в направлении руки свой палец и тоном, в котором слышалось «надо же – имеются?» удручённо подытожил:

– Всего один. Запишите в протокол.

Он наклонился к командиру полка:

– Кто этот храбрец?

– Скорее шутник, капитан Пономарёв.

Полковник развёл руками, являя присутствующим аккуратно подстриженные ногти и белые холёные ладони.

– Приговор трибунала – расстрел. – Полковник помолчал, вытирая платком шею. – Приговор привести в исполнение завтра утром.

Стало тихо. Глаза офицеров устремились к приговорённому: и что ты скажешь на это, доигрался! Так будет с каждым, кто попрёт против системы.

Ваня не шелохнулся. Его глаза обводили присутствующих в палатке и смущали – в них не было страха, они ободряли и прощали. Тем, кто сидел ближе, даже показалось, что он облегчённо вздохнул. Один майор потом настойчиво утверждал, что слышал собственными ушами:

– Да у меня слух отменный. Ей, слышал, он прошептал: «Ну, вот и все, и, слава Богу».

– Сомневаюсь в его спокойствии. Он был в шоке вот дыхание у него и спёрло.

– Такое бывает, зачастую приговорённые будто теряют связь с происходящим. Отстраняются, что ли…

– Ты видел его глаза? В них больше жизни, чем в наших с тобой, пропитых.

Мнения, как всегда, разделились.

Непонятное спокойствие перед лицом смерти, смущало всех. Ведь речь шла не о съёмке кинофильма, в которой старлею предстояло сыграть завтра героическую роль полную достоинства: «Дубль первый… так стоп! Ваня вы личность необыкновенная, почти легендарная для всех столпившихся у эшафота, можете эффектно откинуть чёлку со лба и загадочно взглянуть вдаль. Вот-вот, уже лучше. Палачи приготовились! Дубль второй… Мотор! Поехали!»