Дроны над Сталинградом

— Ну что же, военный устав пополнится новыми терминами.

Шапошников наконец отложил сводку.

— Товарищ Сталин, если позволите, — голос его был уверенным. — Я видел, как бьют по батареям по наводке с воздуха. Если такие машины могут корректировать огонь — это значит, что мы уменьшаем потери. Мы можем бить не массой, а точкой.

Сталин кивнул:

— Да, мы уже поняли, что эти аппараты будут работать в режиме многозадачности. Вам, военным, и карты в руки.

Он снова сел, потянулся к одному из телефонов, затем отложил.

— Громова надо срочно вызвать. Пусть вылетает. С ним поговорим. Он теперь человек государственный, и пусть решает государственные задачи.

Маленков записал распоряжение. Антонов шепнул что-то Штеменко, тот кивнул. Всё было ясно: решение принято.

— А теперь, — сказал Сталин, — от слов — к делу.

Он взял трубку, повернулся к телефону:

— Соедините с фронтом. С товарищем Хрущевым.

*****

Вызов в Москву

Штаб 64-й армии просыпался в сером, тягучем свете рассвета. За окнами полуразрушенного здания ещё гудел ветер, в буржуйке тлели остатки угля. Дежурный связист, снимая наушники, подошёл к дверям комнаты, где ночевал Громов.

— Товарищ инженер, — сказал он, вежливо, но с оттенком спешки, — особый вызов из штаба армии. Вас просят срочно явиться к командующему.

Громов уже был на ногах. Телогрейка, планшет с записями, суконные штаны, валенки. Он одевался быстро, механически. Что-то в голосе связиста заставило сердце пропустить удар. Вызовы со штаба армии без повода не поступали.

В кабинете командующего армией Шумилова было тихо. Генерал-лейтенант стоял у карты, в одной руке — карандаш, в другой — лист с пометками. Ласкин, как всегда, молчаливо сидел рядом.

— Алексей Андреевич, — начал Шумилов, не глядя, — только что пришёл прямой приказ. Подчёркиваю: прямой. Из Кремля. Вас просят прибыть в Москву. Немедленно.

Громов сдержанно кивнул.

— Я могу уточнить цель?

— Там объяснят. Но по содержанию ясно: касается вашей работы. То, что вы показали представителю Ставки, произвело впечатление. Документы переданы, снимки доложены лично. Теперь хотят видеть — не бумаги, а конструктора. Так что поздравляю вас, товарищ инженер.

Командующий продолжил:

— Вас заберут через два часа. Транспортный самолёт, борт 3426. Летит с подмосковной базы, садится на временном аэродроме восточнее Ельшанки. Погодные условия тяжёлые, но экипаж опытный, так что скоро будете в столице нашей родины.

— Один лечу?

— Один, один — кивнул Шумилов. — Особое указание. Только вы и экипаж. Возьмите с собой все необходимые документы. Ну а я, как командующий армией, буду ходатайствовать о присвоении вам высокой государственной награды. Представление я уже отправил. Ну, а какая награда, узнаете позже. С богом, товарищ инженер! Желаю удачи!

До выезда оставался час. Громов быстро собрал всё необходимое: три папки с чертежами, сводный отчёт, съёмки с дронов, ключевые схемы передачи сигнала. Всё упаковано в брезентовую сумку, аккуратно перевязанную ремнём. Все свое хозяйство он оставил на своего заместителя инженера Тимофеева и помощника сержанта Дурнева.

— Берегите нашу мастерскую, как боевое знамя, понятно?

— Понял, товарищ инженер, — коротко ответил Тимофеев. — Не сомневайтесь, не подведем.

Громов ещё раз осмотрел пустеющий угол мастерской. Всё, что можно было сделать на этом рубеже, сделано. Теперь его ждала Москва.

*****

На площадке временного полевого аэродрома ветер швырял снег в лицо резкими, порывистыми ударами. В снежном мареве едва угадывались силуэты техники — пара грузовиков у ангаров и небольшой транспортный самолёт Ли-2, припорошенный инеем.

Возле борта курили двое — командир экипажа и бортмеханик. Завидев Громова, командир бросил окурок в снег и шагнул навстречу.

— Инженер Громов? — спросил он без лишних слов.

— Он самый, — кивнул Алексей, поправляя ремень сумки.

— Капитан Мешков. Летим на «тридцать втором», — он коротко кивнул в сторону самолёта. — Погода неважная, но мы и не в такую летали. Есть вопросы?

— Один, — сказал Громов. — По маршруту — что опаснее всего?

Мешков хмыкнул:

— Все-таки война идет... Может прилететь от немецких зенитчиков в районе Воронежа. Но это маловероятно.

Бортмеханик молча проверял лыжи шасси и натягивал ремни на обледеневших дверях.

Мешков повернулся к нему:

— Готовность?

— Пять минут, товарищ капитан.

Командир кивнул Громову:

— Залезайте. Там на ящиках для вас место приготовили. Не роскошь, но теплее, чем в кузове.

Салон был пустой — только пара деревянных ящиков с маркировкой «Военторг» да натянутая вдоль стены брезентовая полоса для укладки санитарных носилок. Громов устроился на ящике у борта, поставив рядом свою сумку и планшет.

Рядом, в кабине, ожил голос по радиостанции:

— «Тридцать второй», приём. Взлёт разрешаю. Погоду уточните по ходу. Связь держать сквозь северный сектор.

Командир отозвался сухо:

— «Тридцать второй» понял. Взлетаем.

Двигатели взревели, самолёт дрогнул. Казалось, что весь корпус скрипит от напряжения. На миг Громову показалось, что крылья дрожат, словно собираясь оторваться сами по себе.

Взлёт был тяжёлым. Ли-2 вырвался с разбитой полосы с третьей попытки, рассекая снежную пелену тяжёлыми лопастями.

Громов сидел молча, чувствуя, как каждый толчок отдаётся через пол в спину. За тонкой обшивкой гудело серое небо — мокрое, тяжёлое, как свинец. Окна запорошило снегом. Внизу — белая безмолвная степь. Где-то там, в этом снегу, остался его Сталинград.

Командир выглянул из кабины:

— Всё нормально. Высота — семьсот метров. Не дёргайтесь. Если будет трясти — держитесь за ремни.

— Понял, — ответил Громов.

Два часа полёта прошли в напряжении. Порой самолёт трясло так, что казалось — крылья оторвутся.

Громов держал сумку на коленях, словно это был последний якорь в небе. Он почти физически чувствовал важность груза: схемы, протоколы, сводки испытаний. Всё, что теперь принадлежало не ему лично, а всей стране.

Через час после взлета двигатель захлебнулся один раз — коротко, но страшно. Самолёт провалился на десяток метров. Бортмеханик с руганью кинулся к насосам. В кабине раздался голос командира: