Дроу в 1941 г. Я выпотрошу ваши тела во имя Темной госпожи
Шрифт:
— Принеси ей в жертву часть себя, и этот мир получит правителя, которого еще не знал, — клинок, окрашенный красным, подрагивал, а в ушах продолжал звучать искушающий голос. — Ты получишь силу, от которой враги падут ниц. В страхе будут бежать…
— До пятнадцати лет боялся только Бога. Бледнел и пугался, когда матушка рассказывала о наказаниях для грешников в аду, — Сталин решительно взял нож. — А сейчас знаю одно: страшнее человека никого нет. Какую бы кару не придумал Бог или Боги, люди обязательно придумают наказание еще ужаснее.
Размахнулся и резко провел
— Я утоплю всю эту коричневую нечисть вместе с их усатой тварью в крови, — прозвучало как клятва, жутко и многообещающе. — Говори, что делать.
Многое из случившегося в тот день позднее стало пищей для разговоров, слухов, постепенно обрастая, и вовсе, неправдоподобными подробностями, и превращаясь в легенду, а то и сказку. Однако участники событий, по крайней мере из тех, что нам известны, до самого последнего часа бережно хранили воспоминания об этих событиях. Так вот…
Юрка Кононов, четырнадцати лет от роду, в тот день как раз у своей школы был, что на Большой Почтовой улице. Помогал ополченцам: следил за небом, при появлении немецких самолетов искал сброшенные «зажигалки» — зажигательные бомбы.
— Юрка, самолет! — махал рукой его закадычный товарищ, Валька Сагайдачный, с которым почти пять лет за одной партой сидели. — Слышишь?! Зуб даю сейчас сбросит!
В той стороне, куда он показывал, и правда, грохотали зенитные орудия. Значит, новый налет, и с неба снова полетят искрящие и жутко вонявшие химические «зажигалки».
— Ведро с песком не забудь!
И уже через минуту они бежали через пустырь. То и дело с тревогой всматривались в небо, где трассеры чертили сверкающие полосы. А в голове свербела лишь одна мысль — только бы успеть до того, как разгорится «зажигалка». Ведь, после ее уже ничем не потушить, все прожжет — и дерево, и металл, и камень.
— Туда, Юрка! Вон он!
На крыше двухэтажного дома, в самом деле, сверкнула яркая вспышка. Потом еще одна, и еще одна. Переглянувшись, они припустили еще быстрее.
— Лестница! У сарая, лестница!
Пока ставили кургузую деревяшку с перекладинами, пока взбирались по ней, с трудом вытягивая тяжелое ведро с песком, на крыше уже занялся пожар. Две «зажигалки» потушили, а третью не успели. Пламя с ревом пожирало кровлю старинного дома, отрезая все пути к спасению.
— Валька, слазь! Сгорим! — Кононов тянул угоревшего друга к лестнице. — Хватайся! Вот, держись! Давай, давай!
Продышавшись, то полез вниз.
— Только держись, обязательно держись!
Когда же сам стал перелазить, на него с такой силой дохнуло пламенем, что кубарем обратно откатился. От удара весь воздух из груди выбило. Глаза слезятся, жуткий кашель скребет горло. Со всех сторон огонь подбирается, одежду и ботинки пламя лижет.
— Ты только держись, Валька, только держись, — повторял он снова и снова, свернувшись в клубок. — Только держись за перекладины…
Уже прощаться с жизнью начал, как его что-то подхватило и потащило. Крепко держало,
словно в тиски зажало.— Живой? — Юрка очнулся, поднял голову и прямо наткнулся на внимательный взгляд. Мужчина в шинели и простой фуражке на голове протягивал ему кружку с водой. — Не обгорел, вроде. Терпи…
Юрка вцепился в кружку обеими руками, а сам не сводил взгляда с этого человека. Понять не мог, почему ему так знакомо его лицо. Снова и снова вглядывался в черты его лица, и наконец, узнал.
— Т-т-товарищ Ст-талин, — заикаясь пробормотал он. — Т-ты… Вы здесь? Вы меня спасли?
Тот, усмехнувшись, кивнул.
— Спас? Куда там. Такой герой и сам бы выбрался. Я так… помог немного. Давай, говори, как зовут. Товарища от смерти спас, немецкий налет отражал, а, значит, к медали представлять будем.
… Потом у него было еще много наград. Но самой дорогой для него наградой всегда оставалась та медаль, которую ему вручил сам товарищ Сталин.
Чуть позже на улице К. Маркса произошел другой случай, свидетелями которого стали еще больше людей.
Прямо у обочины грузовик заглох. Двигатель тыркает, тыркает, а толку никакого нет. Пассажир, мордастый дядя в светлом плаще и модной шляпе, выскочил, руками машет в сторону моста.
— Эй, гражданин, освобождайте машину! — от колонны марширующих по дороге курсантов отделился пожилой капитан, в недавнем прошлом преподаватель в военном училище. — Училище на фронт отправляют, а транспорта не хватает. Реквизирую. Этот грузовик.
— Что?! — по бабье взвизгнул мужчина, схватившись за дверь, словно часовой у охраняемых ворот. — Как это реквизируете? Что вы себе позволяете?
Капитан же его не слушал. Уже развернулся к курсантам и отдавал приказы:
— Леонтьев, мухой на верх! Будешь оттуда подавать! Поздняков, твое отделение станет принимать! И поживее, ребята, поживее!
Крепкие парни побросали шинели и в одних гимнастерках облепили грузовик. Двое в момент оказались наверху, остальные внизу.
— Народ, тут же одно барахло! Смотрите, торшер со светильником! — белобрысый курсант показал высокий торшер с большим полотняным плафоном. — А вот шуба! Сумки…
Вниз полетели огромные баулы, перевязанные веревками. Один, особенно большой, не удержали и он развалился прямо на руках. На мостовую полетели вещи, тряпки.
— Ха, панталоны! Дядя, куда тебе столько панталон? — прыснули курсанты, разглядывая ввалившиеся белые тряпки. — Боишься, что ли так…
Пассажир, глядя на это все, аж побагровел. Надулся весь, бросился к сумке и стал подбирать тряпки, снова их засовывая внутрь. При этом не переставал орать, как резанный:
— Это безобразие! Я ответственный работник Московского горкома! Перевожу свое личное имущество! Я этого так не оставлю, слышите? Буду жаловаться в горком, в обком! Я товарищу Сталину буду жаловаться на этот произвол!
В этот момент из толпы людей, что собрались вокруг машины и все это наблюдали, вышел человек в шинели без знаков различия и простой кепке без кокарды. Повернул голову, и все тут же ахнули.