Другой Владимир Высоцкий

Вообще интересно поразмышлять, как он себе представлял сам процесс отбора песен для официально узаконенных концертов. Что, туда вошли бы исключительно безобидные песни вроде альпинистских или кое-что из военных, а все остальные остались бы за бортом, поскольку все понимающая власть наверняка бы их не залито-вала (то есть запретила бы включать их в концертные программы)? И куда бы он их дел? Стал бы исполнять на квартирных концертах, которые потом тиражировались бы по всей стране на магнитофонных лентах? То есть опять двойная жизнь? Но главное, перестал бы Высоцкий после этого писать такие «забортовые» песни? Если да, то тогда бы он кончился как ВЫСОЦКИЙ. Ему это было надо — быть посаженным, как он сам пел, «на литую цепь почета»? Естественно, нет. Тогда зачем весь этот спектакль с письмом Демичеву? Может быть, для того, чтобы дурить власть уже не тайно, а напоказ? Или бард надеялся, что власть, разрешая ему исполнять его аллюзивные песни на неофициальных концертах, теперь вдруг разрешит делать это открыто — на официальных?

Сила Высоцкого-певца в том и заключалась, что он пребывал в статусе полузапрещенного исполнителя — системного оппозиционера. Именно это, повторимся, стимулировало его талант и привлекало к нему повышенное внимание многомиллионной аудитории. Честное слово, если бы я в 70-е годы имел возможность лицезреть Высоцкого почти в каждом телевизионном концерте (от «Утренней почты» до «Голубого огонька» и «По вашим письмам»), точь-в-точь как Иосифа Кобзона или Софию Ротару, я бы утратил к нему тот особенный интерес, который он всегда вызывал. Он бы превратился для меня «в одного из». Мне (как и миллионам других людей) нравилось играть в эти «полуподпольные игры»: доставать через третьи руки «запиленные» кассеты с концертами Высоцкого и слушать их, осознавая, что я приобщаюсь к чему-то запретному. И бард должен был руками и ногами держаться за свое положение, даже невзирая на то, что оно очень часто приносило ему неудобства. В конце концов, последние давали ему дополнительные дивиденды в таком деле, как завоевание все новых симпатий у многомиллионной аудитории.

Повторюсь, гонения на Высоцкого прямо вытекали из того противостояния, которое имело место быть между провластными советскими элитами. Например, тот же Демичев прекрасно знал, кто «крышует» Высоцкого — Андропов и К°, которые симпатизировали либеральной интеллигенции, в основном еврейского происхождения. Эта часть элиты считала себя прогрессистской и выступала за более широкую (в чем-то даже радикальную) демократизацию советского общества. Демичев относился к «русской партии», которая, в отличие от «еврейской», стояла на более умеренных, во многом консервативных (охранительных) позициях и относилась к радикализму либералов с большой опаской. Демичев наверняка понимал, что полузапрещенное положение Высоцкого курируется либеральной стороной, и рад бы его разрушить, дабы значительно понизить порог популярности певца, но сделать это был не в силах, поскольку на это не было соизволения третейской стороны (то есть центристов во главе с Брежневым), которая надзирала над схваткой. В итоге письмо Высоцкого ничего радикального в его судьбу не внесло, по сути оставив все как есть. И тут же на свет родилась очередная протестная нетленка артиста (в противном случае она бы вряд ли появилась):

Я бодрствую. И вещий сон мне снится — Не уставать глотать Мне горькую слюну: Мне объявили явную войну Организации, инстанции и лица За то, что я нарушил тишину, За то, что я хриплю на всю страну, Чтоб доказать — я в колесе не спица.

Высоцкий и в самом деле не был спицей в том колесе истории, которое закрутилось в годы пресловутой разрядки. Он был важной частью этого колеса — одним из ведущих манипуляторов общественным сознанием в сторону его радикализации. Не случайно будущий перестройщик Михаил Горбачев чуть позже расскажет, что он с упоением слушал песни Высоцкого и каждый свой приезд из Ставрополя в Москву обязательно ходил на спектакли «Таганки». Билеты, естественно, доставал не через кассу, а через цековскую «бронь».

В июле, будучи на отдыхе в Пицунде, Высоцкий сочиняет «Песню о шторме» («Штормит весь вечер…»), все с тем же аллюзивным смыслом.

…Я слышу хрип, и смертный стон, И ярость, что не уцелели, — Еще бы — взять такой разгон, Набраться сил, пробить заслон — И голову сломать у цели!.. И я сочувствую слегка Погибшим — но издалека…

Несмотря на то что речь в песне идет о неодушевленном предмете — о море, в подтексте читается совсем иное: видимо, Высоцкий сочувствовал издалека диссидентам, которые не боялись в открытую (а не как он — иносказательно) «голову сломать у цели». Отметим, что эта песня рождалась на свет в те самые дни, когда советские диссиденты терпели сокрушительное поражение от своих же — нож в спину им воткнули Петр Якир и Виктор Красин, которые должны были в ближайшие недели (в сентябре) дать в Москве свою саморазоблачительную пресс-конференцию.

Размышляя в песне о своей судьбе, Высоцкий не зарекается от того, что и сам он рано или поздно может ступить на ту же опасную тропу, и тогда:

…Придет и мой черед вослед: Мне дуют в спину, гонят к краю. В душе — предчувствие как бред, - Что надломлю себе хребет — И тоже голову сломаю. Мне посочувствуют слегка — Погибшему, — издалека. Так многие сидят в веках На берегах — и наблюдают Внимательно и зорко, как Другие рядом на камнях Хребты и головы ломают. Они сочувствуют слегка Погибшим — но издалека.

Многие факты (в том числе и данное стихотворение) указывают на то, что Высоцкий отдавал дань уважения диссидентам. Не всем, конечно, но многим. Например, таким двум столпам этого движения, как Александр Солженицын и Андрей Сахаров, а также генерал-диссидент Петр Григоренко, который однажды приходил в Театр на Таганке и был представлен нашему герою. Известный нам уже приятель Высоцкого Давид Карапетян вспоминал следующий случай из 1973 года:

«Показывая мне у себя дома фотографию Солженицына в журнале «Пари матч», Володя с расстановкой произнес:

— Ну, его-то они никогда не сломают…»

Отметим, что Солженицын (русский националист) и Сахаров (либерал-западник) имели разные взгляды на реформирование СССР, однако в одном смыкались: в отрицании того советского социализма, который был построен в стране. Так, Сахаров по этому поводу писал: «Советская история полна ужасного насилия, чудовищных преступлений… пятьдесят лет назад рядом с Европой была сталинская империя — сейчас советский тоталитаризм». То же самое, но несколько иначе, говорил и Солженицын. Они расходились во взглядах лишь в одном — в национальном аспекте: Солженицын всячески превозносил русский народ, Сахаров же был интернационалистом. Как пишет историк А. Вдовин:

«Сахаров полагал, что ужасы Гражданской войны и раскулачивания, голод и репрессии в равной мере коснулись и русских и нерусских народов, а такие акции, как насильственная депортация, геноцид и подавление национальной культуры — «привилегия именно нерусских». Сахаров не соглашался с утверждениями Солженицына о том, что дореволюционная Россия жила, «сохраняя веками свое национальное здоровье». Вслед за западниками и русофобами он повторял: «Существующий в России веками рабский, холопский дух, сочетающийся с презрением к иноземцам и иноверцам, я считаю не здоровьем, а величайшей бедой». Сахаровское отношение к стране отличало выдвижение им на первый план права на эмиграцию. Свободный выезд из своей страны он считал самым главным демократическим правом ее граждан…»

Отметим, что Сахаров с конца 60-х стал одним из «друзей «Таганки», войдя негласно в ее художественный совет. Многими своими утопическими (а то и вовсе бредовыми) идеями он делился с Юрием Любимовым, с тем же Владимиром Высоцким, и они находили отклик в их сердцах. Еще бы: как-никак высказывает их академик с мировым именем! Однако Сахаров был сведущ в вопросах ядерной физики, но являлся абсолютным утопистом в делах внутренней и международной политики, а также экономики и культуры. Достаточно почитать его «Открытое письмо Л. Брежневу», которое он написал в марте 1971 года, чтобы убедиться в этом. Большинство предложений, изложенных в письме, вроде бы кажутся разумными, но они совершенно не учитывают главного тогдашнего фактора — «холодной войны». Например, академик советовал следующее:

«Прекратить глушение иностранных радиопередач, расширить ввоз иностранной литературы, войти в международную систему охраны авторских прав, облегчить международный туризм — для преодоления пагубной для нашего развития изоляции».

То есть академик совершенно не отдавал себе отчет, что изоляция СССР была продиктована объективными причинами — той самой «холодной войной», которая началась сразу после Второй мировой войны по инициативе Запада. Если Сахаров считал себя вправе давать советы советскому руководству, кто мешал ему обратиться с таким же письмом к руководству западных стран, чтобы и те начали «преодолевать пагубную изоляцию» от социалистического блока. Чтобы перестали глушить у себя советские радиопередачи, выпускали в широкий прокат как можно большее количество фильмов из СССР, а также книг, газет, журналов, рассказывающих о жизни в Советском Союзе, и т. д. и т. п. Но Сахаров видит корень зла исключительно в позиции СССР.