Дубль два. Книга вторая
Шрифт:
Непослушным большим пальцем отвёл предохранитель, не менее своенравный указательный утвердил на спусковом крючке. Подумал — и опустился на правое колено, потому что веры ноге не было совсем. А, как убеждал Саша, стоять надо было твёрдо. У меня же из твёрдого было только умение находить проблемы. И бороться с ними потом, используя все доступные силы и средства. Включая те, которыми я и представления не имел, как пользоваться. То есть пока всё шло совершенно без сюрпризов. Если попробовать забыть про постоянный изматывающий визг. И пугающее шевеление неизвестно чего внутри меня. И не думать о том, что когда правая сторона откажет — я, вероятнее всего, умру. Хотя, сердце же слева…
Выстрел напомнил старый анекдот про испытания новой
— Знач так, докладываю. Мы сами думали, что сто килотонн. А она ка-а-ак хренанёт!
Я едва не рухнул многострадальной мордой в не менее заслуженный мох. Устоял чудом, на одной злости и удивлении. И страхе ещё, пожалуй. Злость была на себя самого — Ключник два раза говорил про беруши, что следовало надеть ДО выстрела. Но, с другой стороны, невыносимый визг стал почти выносимым. А то, что по правой щеке из уха струилось что-то тёплое — так это бывает.
Удивление вызвало то, что шагах в двадцати передо мной на землю упала какая-то хреновина, которая вылетела из трубы. Страх пришёл как-то сам собой после этого, с молниеносным осознанием того, что термобарическая хренота вот-вот ахнет прямо перед носом — ни помолиться, ни приветы передать. А потом оно ка-а-ак хренануло!
Меня уронило на спину. В принципе, с парализованной ногой в этом не было ничего удивительного. И на самый настоящий ад, что разверзся на островке я смотрел лёжа. Там творился ужас. Бело-оранжевая вспышка, едва не спалив сетчатку, опадала. Горело впереди всё. Полыхал мох. Осыпались прахом острия лезвий вокруг. Кипела вода в ручье. Не горели только останки Ольхи. Потому что их не было вовсе. Такое ощущение, что невозможная температура и давление в эпицентре просто испарили древесину. В воздухе висела какая-то кислая химическая вонь и пепел. Много пепла. А за спиной упали на землю две ели, что, склонившись, почти дотянули до меня лапы с хищно скрюченными ветками. Ядовитыми, если я не путал классификацию Белого.
— Надо уходить, Яр, — кто именно напомнил мне, что тут больше нечего делать, я не понял. Слишком много всего случилось сегодня. Общение с Ольхой. Укус чёрного. Взрыв Яри такой мощности, какой я сроду не испытывал. И лёгкая контузия, как вишенка на торте. От которой до сих пор звенело в обоих ушах и что-то текло из правого.
Не вставая, я нашарил в кармане грязный бинт, сорванный с левой ладони. Выбрал клочок почище, свернул и запихал в ухо что-то вроде пробки. И вдруг услышал снова звук далёкой песни или мелодии. Будто мама пела, только не колыбельную, а что-то другое, энергичное, вроде бы даже народно-плясовое. То, что я лежал у неё на груди плашмя лишь помогало лучше слышать. И нас ничуть не тревожило, что я не так давно оглох на оба уха.
Мать сыра Земля торжествовала. Добрая дочка оказалась спасена, хотя шансов не было ни единого. Злой пасынок примерно наказан — развеян пеплом над оплавившейся, будто стеклянной поверхностью островка. И я, не выдержав, разделил с ней это веселье. Как в раннем детстве: мама смеётся и танцует — значит, всё хорошо, лучше и быть не может, на душе праздник и сердце поёт!
И волны Яри, в какой уж раз за сегодня, хлынули сквозь прижатые к маминому боку ладони. На этот раз гораздо легче, чем в междуречьи Вазузы и Городни. И Могута в ответ влилась свободно, щедро, доверху. Рука и нога словно вернулись под центральное управление. Я уселся, привалившись к кочке. И с любопытством наблюдал, как уходит под воду остров. Хороня под блестящим зеркалом то ничтожно малое, что не дожёг пламень. Через несколько минут вода успокоилась совсем. И лишь радужная переливающаяся пленка в паре мест возле берега наводила на мысли о том, что не так давно, возможно, тут кто-то капнул чуточку бензину.
Наслаждаясь вернувшимися силами, я подхватил торбу с оставшимся в ней огнемётом, подбежал к берегу и зашвырнул чуть ли не на середину волшебным образом появившегося в лесу озера. «Шмель» булькнул, как очень большая
рыба, и камнем ушёл ко дну.Умытый и донельзя довольный собой, я перемотал левую ладонь чистым бинтом, и поменял тампон в ухе. Кровь идти почти перестала, но чувствовать сырость внутри и постоянно проверять рукой, не течёт ли снаружи, было неприятно. Осмотрев, в меру скромных детективных и криминалистических познаний, берег, пришёл к выводу, что кто бы тут не интересовался — догадаться о произошедшем будет крайне сложно. Следы на траве и во мху пропадут через один-два дождика. А из улик оставалась только та хреновина, что вытолкнула из трубы снаряд и упала передо мной, едва не сделав заикой. С одного пинка улетевшая вслед за «Шмелём». Глухой и парализованный наполовину, да ещё и заика — вот бы Лина удивилась, наверное. Мысли об Энджи заставили улыбнуться.
— Торопись, Яр. Нужно спешить к родным. Он жив по-прежнему, — взволнованный голос Ольхи спутал все карты. Застывшее в глупой улыбке лицо прорезали складки. Этого только не хватало.
— Ты удивительный, человечек. Столько Яри, да Могута, я не припомню такого. В этих краях был лишь один Странник, очень давно, что мог бы сравниться с тобой. Я тогда подарила ему лыжи, чтобы он летал по свету от Древа к Древу быстрее птицы, выполняя свой долг. Злые люди тогда погубили его, отобрав подарок. Зачем? Ведь всё равно не знали, как ими пользоваться, да и не смогли бы, — в Речи её слышалась задумчивая грусть.
— Лыжи — это здорово, конечно. Но не сезон, — опомнился я. — Что значит «он жив»?!
— Значит, что в твоём теле нас трое: ты, я и он. И пока верх держишь ты. Но росток со злой волей Чёрного Древа, связанный с ним воедино, внутри тебя. И ни ты, ни я не сможем его изгнать.
— Что ещё мне лучше знать сразу? — дурацкий вопрос полностью отражал мою растерянность. Как выгнать эту тварь из меня? Если сама Земля не смогла?
— То, что наши разговоры и твои мысли открыты ему. А, значит, и пославшему его, — ровно ответила Ольха. А я сел на кочку. Потому что ноги не держали. Потому что на моё неумение думать прежде, чем говорить, и контролировать свои мысли мне постоянно пеняли… Те, кого нельзя поминать. Ни образов, ни мыслей. Вот тебе и не думай о белой обезьяне.
— Я пробую сплести и закрыть кокон вокруг, но мне нужно время, Яр. С тобой дело идёт во много раз быстрее, но плетение сложное, и силы твоей я не могу взять больше, чем получится. Мы с ним разные. Я не могу и не умею брать чужое, — Древо, чьё беспрестанное движение я чувствовал под кожей с той стороны, будто просило прощения. За то, что я его спас, а оно меня пока не могло.
— В этой форме у меня мало возможностей, Яр, прости.
— А этот кокон — что он даст? — на ум снова пришёл дядя Сеня. Как всегда в безвыходных ситуациях. С той же самой фразой: «Не знаешь, с чего ходить — ходи с бубей!».
— Он не позволит ему держать связь с Чёрным Древом. И твои мысли станут только твоими. И моими, — будто смутившись, через паузу, закончила она.
— Сколько примерно по времени? День? Неделя? — муравьишка опять приставал со своими дурацкими вопросами к предвечному существу. Только на этот раз была пара нюансов.
— Не знаю. Много условий влияют на скорость роста. Несколько часов, наверное.
Отлично. Просто замечательно. Значит, пока она не скажет мне, что сплела свою шапочку из фольги, мне нельзя думать о… ни о ком мне нельзя думать. И даже вспоминать о том, что лезло в голову, пока устраивал тут эти пожары с потопами — тоже нельзя. Разбежаться — и об ёлку, разве? Чтоб уж точно не буду думать…
— Так будет хуже, Яр, не надо, — встревоженно отозвалась Ольха. — Без сознания мысли будут появляться сами, ты не сможешь помешать им. И ему.
Вот влип! Была мысль добраться до Рафика и обколоться чем-нибудь из аптечки, посмотреть день-два «мультики» и поехать обратно к… к дому… Дом в Вороново. Папа щипает лучину для самовара. Мама замесила тесто…
— Прости, Странник… Как больно! Я и подумать не могла, что тебе пришлось пережить, — кажется, она всхлипнула. Хотя Речь не могла передавать эмоции. Или уже могла?