Двойной без сахара

— Честно?

— Честно-честно. Она, наверное, была замечательной женщиной и хорошей женой твоему отцу.

— Да, только с сыном ей не повезло.

Я протянула руку и нащупала горячую спину. Только Шон дернулся, но я сумела удержать в пальцах футболку.

— Шон, не начинай… Про Кару…

— Я не про Кару. Я про маму! — уже со злостью ответил Шон, вскочил с кровати и ушел.

Дурак! Думает, я брошусь догонять? Ага… Я с кровати до утра не поднимусь! Вернулся. Я приоткрыла один глаз. Кто бы сомневался. Шон держал у рта стакан. Полный! Наверное, решил, что в бутылке виски не оставляют. Или скорее он никогда не оставляет.

— Шон, не надо пить…

— Не командуй! — огрызнулся он и отхлебнул из стакана. — Потом скажешь, что я просто был пьяный и потому нес чушь.

Я закрыла глаза и хотела отвернуться, но голова вновь закружилась. Пришлось остаться на спине.

— Она любила меня больше дочерей, а я раз за разом разбивал ее мечты

— со школой, работой, женщиной… А началось все с ее желания, чтобы сын просто хорошо учился. Мне все давалось с большим трудом, но ради нее я старался, и вот в девять лет сдал экзамен лучшим в классе. Не помня себя от радости, я примчался домой, но мама уехала с Йоной в магазин, а другие сестры играли, и им было не до меня. А я не мог больше держать в себе радость. Я хотел, чтобы меня похвалили, и побежал искать отца. Но, увы, он был в полях, в амбаре остался только дед. Он чинил плуг, и ему было не до меня, но я зайцем прыгал кругом него, пока дед не огрызнулся, что тебе надо? Что мне было надо? Чтобы меня похвалили. Сказали, какой я молодец! Что я лучший. Дед поднялся с колен и спросил: «Значит, ты гордишься, что стал лучшим в классе?» Я кивнул. Да, я гордился. Меня впервые похвалили перед всеми ребятами. «А ты разве не знаешь, что гордость смертный грех?» — подступил ко мне дед, но я не успел ответить. Он ударил меня железной палкой, которую приделывал к плугу. Я схватился за плечо, чтобы унять боль, и второй удар пришелся на пальцы. От третьего или четвертого я упал на солому. Не помню, чтобы я плакал — я только закрывал руками голову, сворачиваясь улиткой. Но даже через разбитые пальцы просачивались слова деда «Ты запомнишь, что гордость — это грех, запомнишь!» Больше я ничего не помню. Очнулся я на руках отца, потом была больница, боль, много боли, а потом приехала мама и сказала, что мы едем домой. В машине были все три сестры, хотя было время школы. Мы поехали, и скоро я понял, что мы едем по неправильной дороге. Я сказал это маме, но та ответила, что мы едем к бабушке, ее матери. Там мы прожили почти три года. Отец приезжал раз в месяц. Сидел с нами пару часов и уезжал. Мама к нему не выходила. Она сказала, что не вернется в дом к чудовищу, а отец не мог оставить деда. Тот бы не справился с фермой. Я понимал, что это все из-за меня, но что мог сделать двенадцатилетний, чтобы помирить родителей. Я говорил маме, что не злюсь на деда, что я заслужил наказание за гордость, потому что это грех ставить себя выше других. Я жив-здоров и скучаю по отцу и по деду. Я действительно скучал, дед всегда был добр ко мне, хотя и ворчал, что ему родили только одного фермера, выбирать не из кого. Но мама не слушала. Она говорила, что я ничего не понимаю в жизни. Но вот однажды папа приехал и объявил, что мы все едем домой. Только дома я не нашел деда. Меня отвели на его свежую могилу. Мать не изменила своему слову, в дом к деду она не вернулась. Теперь это был ее дом, и в нем не было места дедовским фотографиям. Она убрала их из всех семейных альбомов. А в школе я узнал, что дед не случайно угодил под работающий трактор. Отец продал земли, тракторов не стало. Но слухи живы по сей день. В доме же эти разговоры пресекались на корню. Родители унесли тайну в могилу и никогда не сетовали, что с ними не садились на одну скамью в церкви. Они держались друг за друга, потому отец и не смог пережить мамину смерть. Но я хорошо усвоил урок деда и сделал все, что мог, чтобы мне больше нечем было гордиться.

Шон говорил без остановки. Даже не дышал, кажется. И я тоже не дышала. К горлу подступал кислый ком.

— Это все правда? — еле проговорила я.

— Нет, это все пьяные россказни Шона Мура.

Я подскочила, чтобы взглянуть ему в лицо. Хватит сидеть спиной в обнимку со стаканом. Но в итоге пришлось бежать в туалет. Хорошо, я сумела не врезаться в дверь и не споткнулась ни обо что в коридоре.

— Тебе нужна помощь?

Я не заперлась, не успела. Шон постучал из вежливости, а я из чувства брезгливости послала его ко всем чертям и, обтерев стульчак, занялась волосами. Лезть под душ было страшно. Пусть я и почувствовала облегчение, но слабость оставалась слишком сильной. Сил хватило лишь на чистку зубов и намыливание мылом испачканных прядей. Я вымыла их дважды, но неприятный запах до конца не исчез. Тогда я схватила дезодорант и смазала им волосы. То же стоило проделать и с остальным телом — благо за раковину я могла держаться. Но своим внешним видом гордиться не могла. Уж в этом грехе меня обвинить сейчас нельзя. Но надавать по шее за виски стоило б. Я швырнула одежду на пол и вышла в коридор голой.

Шон сидел на кухне с двумя чашками чая. У меня вновь скрутило живот, и я поспешила спрятаться от чайного запаха в спальне. Да и пижаму натянуть не мешало б. Меня трясло.

— Лана, не смей ложиться без чая, — Шон вырос в дверях с двумя чашками.

Я отвернулась и буркнула:

— Не командуй!

Он обошел кровать и присел рядом. Мне захотелось зажать нос пальцами, но Шон поймал мои руки.

— Мне природой положено командовать, а тебе подчиняться. Садись.

Я села и с трудом сделала глоток. Стало легче, но больше трех я не осилила, а Шон к чаю вообще не притронулся. За компанию он пьет только виски. Или думал, что я выпью две чашки? Но он оставил все мысли при себе и отнес чай обратно на кухню, потом разделся и лег на самом краю.

— Если мешаю, могу уйти на диван, — сказал он, когда я придвинулась к середине.

— Скажи еще раз доброй ночи на гаэлике, пожалуйста.

— СобЫасШ БатЫ — сказал Шон, так и оставшись ко мне спиной.

Я сначала хотела тронуть его за плечо, а потом поняла, в чем дело. Это только я на него не реагирую. Чего он на диване не остался тогда?

— Шон, — позвала я тихо. — Тебе есть, чем гордиться, — я набрала в легкие побольше воздуха, чтобы не перейти на шепот. — Ты шикарно читаешь книги и играешь на вистле. Честно. Я не льщу.

— Поиграть?

Шон тут же повернулся ко мне и завел за ухо мои мокрые пряди, но не поцеловал.

— Я не помню, куда положила дудку.

— Она тут на тумбочке.

Он быстро нашел коробочку и вытащил железяку, только в его руках превращавшуюся в музыкальный инструмент. Заиграл он веселую мелодию песни, с которой ввалился ко мне, находя дырочки на ощупь. Свет мы так и не зажгли.

— Ты мог бы стать музыкантом, — сказала я, когда он отложил вистл.

— Мог бы, но не стал. Я тот, кто я есть. Полулошадь, полуборзая. Ни то, ни се. Но зато я прекрасная пара для Джеймс Джойс.

Шон замолчал. Я потянулась к нему, чтобы поцелуем убрать с лица убитое выражение, которое не скрывала даже темнота.

— Пожалуйста, Лана, — Шон отстранил меня. — Я не привык спать с женщиной. Даже через пижаму я чувствую тебя.

Я осталась подле него. В пустом желудке что-то дрогнуло.

— Я могу снять пижаму.

Шон схватил меня за шею, но не поцеловал.

— Я слишком пьян для того, чтобы себя контролировать, но недостаточно, чтобы наплевать на последствия, понимаешь?

Я кивнула и вывернулась из его рук. Оставалось только повторить фразу на языке кельтов, но я не смогла. Может, потому и уснула не сразу. Долго лежала с закрытыми глазами и вдруг почувствовала, как Шон придвинулся, чтобы прижаться голой спиной к моей фланелевой. Мне сделалось хорошо и спокойно. Мысли о Лиззи отступили, и я уснула.

Глава 29 "Запах ирландского дождя"

— It's raining, it's pouring;

The old man is snoring.

He went to bed and he Bumped his head

And he couldn’t get up in the morning.

(Дождь идет, прямо льет, под него старик храпит Пока ложился, головой приложился и утром не сможет подняться).

Я открыла глаза, пытаясь сообразить, который час. Дождь застилал окно, барабанил по крыше, давил на и так тяжелые веки. Я подчинилась его желанию, но провалиться обратно в сон не получилось. Шон сильнее потряс меня за плечо. Я вновь взглянула на него. Одет, с довольной улыбкой. Спасибо, что перестал петь.

— Который час? — озвучила я мучивший меня вопрос.

— Ранний.

— Так зачем разбудил?

— Пожелать тебе доброго утра, пока оно еще утро и пока оно доброе.

Я застонала и откатилась от края, заворачиваясь в одеяло, что в кокон, чтобы не сказать, что ирландское утро не бывает добрым. Особенно в дождь, который поделил наравне с виски ответственность за мою головную боль.

— Ладно, лежи до солнца.

— А оно будет? — пробурчала я в подушку.

— Обязательно. Прости, что разбудил. Просто не хотел, чтобы ты проснулась и обнаружила, что меня нет.

Шон поднялся с кровати.

— Ты куда? — действительно не поняла я.

Шон покачал головой, словно глядел на неразумного ребенка. Разум ко мне возвращался с черепашьей скоростью.

— С собакой гулять. Собаку кормить.

Я выдохнула, надеясь, что больше тупить не буду, и тут же брякнула:

— В дождь?

— Дождь физиологических потребностей не отменяет.

— Знаю. Возьми с вешалки зонтик. Правда, он с овечками. Но лучше, чем мокнуть.

Шон опять улыбнулся. Ну, не наглость, а? Где его похмелье?