Дягилев. С Дягилевым

– Господа, вы требуете совершенно невозможного. Я забочусь о вас, вы знаете, и даю максимум того, что могу дать. Я знаю, что ваше жалованье недостаточно, и очень хотел бы иметь возможность прибавить вам и ценю вашу работу, но есть вещи, которые нельзя переходить, если вы желаете сохранить наше общее великое дело, которое вы должны любить и беречь так же, как я берегу. Успокойтесь, господа, подумайте и, прошу вас, начинайте немедленно вашу работу – мы не можем терять ни одного дня, ни одного часа… – И, как будто поймав себя на том, что он «уговаривает» труппу, Дягилев оборвал себя и сухо закончил свою речь: – Впрочем, вы совершенно свободны, и кто не хочет продолжать работу, может уйти из Русского балета. До свиданья, господа!

Все почувствовали, что натолкнулись на каменную стену непреклонной, твердой, каменной воли Дягилева, которую никак не пробить маленькими, ненужными усилиями, и немедленно принялись за работу. Забастовка окончилась большим переполохом: у Чернышевой украли сумку с бриллиантами.

Тогда же наша семья увеличилась новым членом: из Театра Романова приехала Алиса Никитина, мой будущий товарищ по балетному воспитанию и моя частая партнерша, игравшая впоследствии известную роль в балете. Она была природно одаренной танцовщицей и (кроме побрякушек) больше всего любила танец, но часто восстанавливала против себя Сергея Павловича тем, что прибегала к посторонним влияниям, для того чтобы получить ту или другую роль.

Началась большая дружная работа в Gaite Lyrique и в большом салоне Princesse de Polignac [256] , у которой прошла первая музыкальная репетиция «Свадебки».

Дирижирует сам Стравинский. Вокруг Дягилева – Нижинская, первые артисты и весь музыкальный мир Парижа. Я сижу на полу, вслушиваюсь в музыку, и ее ритм вводит меня во внутренний мир «Свадебки»: сила звуков «Свадебки» захватывает, волнует, возбуждает и своей таинственностью, и своим неудержимым, неистовым, таким русским порывом. Сотрясаются тело и душа от русской присядки, щемит грустная обрядовая песня, и чем-то до рождения знакомым и волнующим кажется церковный набат таинственной, старой, азиатской Руси… Откуда я знаю эту старую Русь Годунова: запомнил ли от своих предков, передававших мне свою память с кровью, по пушкинскому ли «Борису Годунову» или по Мусоргскому?.. Я весь горю от понимания «Свадебки», от того, что она уже стала моей, вошла в меня. Дягилев добро смотрит на нас и улыбается – большой, мудрый, знающий и ласковый. Princesse de Polignac обнимает Стравинского, ухаживает за Дягилевым, за нами. Мы все: и Дягилев, и Стравинский, и первые артисты, и кордебалет – охвачены роднящим всех нас счастьем и знаем, что триумф обеспечен.

256

Княгиня де Полиньяк (фр.).

Так действительно и было: 13 июля в Gaite Lyrique шли «Петрушка», «Свадебка» и «Князь Игорь»; после «Свадебки» раздался было свисток, но он был покрыт аплодисментами, еще больше усилившимися после свистка и перешедшими в настоящую овацию.

Памятна мне одна репетиция «Петрушки»: в начале балета я сымпровизировал роль мальчика с гармоникой и, очевидно, удачно провел ее, потому что после репетиции ко мне подошел А. Н. Бенуа и сказал:

– Приветствую вас и поздравляю вас с вашей ролью.

В июне 1923 года Дягилев давал спектакль в Версале, в зеркальном зале, в присутствии Пуанкаре, министров и всей французской знати.

Может быть, самая торжественность обстановки великолепного Версальского дворца действовала на труппу, но мы играли так, как никогда, и имели оглушительный, потрясающий успех, такой успех, какого еще никогда не было во Франции и который можно сравнить разве с лондонским триумфом.

Вспоминается взволновавший меня «разговор» с Дягилевым. В Версале нам приходилось очень много работать, но еще больше работал Сергей Павлович, обыкновенно присутствовавший на всех репетициях и остававшийся и после репетиций – в невероятную, нестерпимую жару (июнь 1923 года был исключительно жарким). Так было и в последнюю репетицию: Дягилев отпустил всю труппу на завтрак, а сам остался один в зеркальном зале. Я перешел через площадь в маленький ресторанчик завтракать и во время еды подумал: вот мы завтракаем, а бедный Сергей Павлович изнывает от жары, от жажды и голода, изнуряя себя работой. Подумал… и на свои жалкие гроши покупаю для него два сандвича и бутылку пива. Возвращаюсь в Версальский дворец, в зеркальный зал, ставлю перед Дягилевым пиво и сандвичи – и тут только теряюсь от собственной смелости и краснею от смущения. Сергей Павлович пытливо смотрит на меня, глаза его точно перепрыгивают через монокль – я бледнею от его взглядов.

– Как это мило, молодой человек, что вы обо мне подумали и позаботились, я очень тронут, – и Дягилев что-то начинает говорить. Я смущаюсь и краснею – зарделся пунцово, совсем как красная девица, – больше всего боюсь, чтобы Сергей Павлович меня не задержал, больше всего боюсь, чтобы мне не пришлось с ним разговаривать, поворачиваюсь и, стараясь не слушать, что он говорит (слышу только: «Куда же вы бежите?»), убегаю через весь зеркальный зал…

30 июня в Версале состоялся наш спектакль «Louis [257] XIV». Торжественный спектакль (для дягилевского балета в Версальском зале-театре было впервые проведено электричество) начался в десять часов вечера и кончился прекрасной июньской ночью праздничными фанфарами и фейерверком – настоящей сказочной феерией. Этот великолепный спектакль закончил наш сезон – мы разъехались в разные стороны. После вечера я набрался храбрости, подошел к Дягилеву и попросил у него на память программу версальского спектакля.

257

Людовик.

– Прекрасно, Лифарь, зайдите ко мне завтра, я вам дам программу.

Сам не знаю почему, к Дягилеву я не пошел… Сергей Павлович часто впоследствии вспоминал и говорил:

– Почему ты не пришел тогда за программой! Все было бы иначе, и ты не потерял бы напрасно год!

Не попрощавшись с Дягилевым, я уехал из Версаля и поселился на два с половиной месяца в маленькой деревне около Шартра и тихо провел – почти в русской деревне – свои летние каникулы.

Два с половиной месяца пролетели незаметно, бездумно и тихо – и снова работа и путешествие. Всю осень мы провели в дороге – в Швейцарии, в Бельгии, в Голландии – и только 25 октября вернулись в Монте-Карло. В это время приехал в Монте-Карло Павел Георгиевич Корибут-Кубитович. Все в театре почти сразу же почувствовали большую симпатию и доверие к П. Г. Корибут-Кубитовичу, благообразному, мягкому, живому и чуткому старику, двоюродному брату Дягилева, а я впоследствии нашел в нем свою нянюшку и за весь «дягилевский» период моей жизни решительно ни с кем так не был близок, как с ним. Корибут-Кубитович как-то сразу после своего приезда из советской России вошел в жизнь Русского балета: раз и навсегда стал жить его интересами (а после смерти Сергея Павловича воспоминаниями о нем и его балете и избрал себе резиденцию в нашем Монте-Карло) и был единственным человеком в окружении Дягилева, которого труппа любила и считала своим, несмотря на то, что он был кузеном «самого» Дягилева, сделала его своей маскоттой [258] , – и действительно, он был постоянным защитником труппы, и от него Дягилев слышал о труппе только хорошее. Часто Сергей Павлович сердился на своего кузена:

258

От mascotte (фр.) – любимец.

– О чем это ты все шепчешься по углам с артистами, а мне ничего не говоришь? Что это за панибратство и разговорушки?

Дягилев сердечно любил и уважал своего старшего двоюродного брата, но любил над ним слегка подшучивать – Сергей Павлович обожал буффонство…

С приездом Павла Георгиевича прибавилось еще одно звено между мною и Дягилевым (как потом рассказывал мне Сергей Павлович, через своего верного Василия и через Павла Георгиевича он следил за каждым моим шагом – теперь уже две пары глаз наблюдают за мной). Я продолжал избегать встреч с Дягилевым: но только сковывающее, парализующее смущение и робость овладевают мной при виде его, как это было раньше, но и какое-то странное тревожное чувство, что-то во мне (может быть, то, что его монокль и взгляд постоянно останавливаются на мне) говорит, что Дягилев ищет встречи со мной, хочет со мной говорить, а я боюсь того разговора, хочу отдалить его. Только ли от робости? И вот как-то в самых последних числах октября я попался. Пробегаю после купанья мимо казино и прямо наталкиваюсь на Дягилева.

– Куда вы так спешите, молодой человек?

Я теряюсь и, не подымая глаз, лепечу (сердце у меня совсем замирает):

– Здравствуйте, Сергей Павлович… – и хочу дальше пробежать.

– Почему вы так боитесь меня и бегаете от меня? Или вы думаете, что я страшный волк и скушаю вас? Не бойтесь, я не такой страшный, как кажусь.

Я беспомощно топчусь на месте – боюсь взглянуть на Сергея Павловича, боюсь слово сказать.

– Я… я не боюсь… я… торопился домой…

Опять беспомощное переминание с ноги на ногу и, наконец, робко-отчаянное:

– До свиданья, Сергей Павлович.

Дягилев начинает сердиться:

– Если я остановил вас и хочу с вами поговорить, то я делаю это не для себя, а для вас, а вы этого, кажется, не понимаете. Вы меня интересуете давно; мне кажется, что вы не похожи на других мальчиков, – вы и талантливее их, и любознательнее, а между тем ведете такую же, как и они, серую, бесцветную, пустую, неинтересную жизнь. Я хочу помочь вашему развитию, хочу помочь вам развить ваш талант, но вы этого не понимаете и бегаете от меня, как от страшного зверя. Как хотите – ваше дело. Думаете, я вам буду кланяться и просить вас? Ошибаетесь, молодой человек, вы не единственный на земле, и я вам это покажу. Подумаешь, цаца какая! О нем заботятся, им интересуются, а он нос воротит. Ну и черт с вами, очень вы нужны мне, подумаешь!.. Что же вы стоите? Идите к себе домой!

«Господи, что я наделал!»

На другой день после этого разговора Дягилев уехал в Париж и вернулся 3 ноября, но не один, а с «англичанином» – с Антоном Долиным, бывшим учеником Астафьевой (в 1921 году он в кордебалете дягилевской труппы участвовал в Лондоне в «Спящей красавице» под именем Патрикеева). Дягилев снова перестал на меня обращать внимание и как будто не видел меня, во всяком случае, перестал искать встреч со мной. Он постоянно всюду был с Долиным, и я больше и не мог встречаться с ним – он снова превратился для меня в далекое божество…