Дьяволы

Это что, проверка? Брат Диас молился, что так, но понятия не имел, как пройти. — Я... э...

— Церковь верна учению Спасителя. Но есть дела и методы, для которых святоши... не годятся.

Брат Диас мысленно съежился. Он взглянул на Якоба из Торна, но тот лишь сидел, словно воплощение всех грехов. — Не совсем понимаю...

— Такие задачи решает паства Часовни Святой Целесообразности.

— Паства?

— Под началом ее настоятеля. — Жижка многозначительно подняла бровь.

Диас невольно ткнул пальцем в грудь.

— Ее Святейшество назначила вас. Батист познакомит с подопечными.

Он резко обернулся. У стены стояла женщина в золотом шитье, скрестив руки. Неясно, подкралась ли она или была там всегда — оба варианта пугали. Ее происхождение угадать было невозможно (Средиземноморье? Балканы?), но она явно несла столько же проблем, сколько Якоб, только иного толка: пестрые одежды против его серости, живая мимика против каменного лица. Шрамы — один через губы, другой под глазом, как слеза, контрастирующая с вечной усмешкой.

Она сняла шляпу с позументом, поклонилась так, что кудри коснулись пола, затем откинулась, скрестив ноги в ботфортах. Ее наплевательский вид бесил Диаса, и без того на грани паники.

— Она... из моей паствы? — запинаясь, пробормотал он.

Усмешка Батист превратилась в оскал. — Бе-е-е-е, — протянула она.

— Батист, в контексте нашей часовни... — Кардинал Жижка на мгновение задумалась. — Мирянка-служитель?

Якоб из Торна хрипло хмыкнул. Будь это кто-то другой, брат Диас принял бы звук за смешок.

— Я ближе всего к сану была, когда месяц пряталась в монастыре. Монахиням не понравилось, но деньги их устроили.

— Монахиням? — Диас моргнул.

— Монахини тоже бухают, брат. Даже сильнее. Я помогала прошлым настоятелям часовни. Включая твоего предшественника.

— Как... помогала? — Он боялся ответа.

Улыбка Батист обнажила золотые зубы. — Как требовала целесообразность.

— Вы смущены, — констатировала кардинал.

«Смущен» — слабо сказано. Диас не понимал, во что вляпался, но уже рвался бежать. — Видите ли, моя стихия — бюрократия. — Он мотнул головой на каменную стену, напоминавшую тюрьму. — Я реорганизовывал монастырские записи. Вел счета. Решал споры о пастбищах. — Он нервно засмеялся, но смех затих, как крик святого Варнавы на картине. — Но рыцари... — он кивнул на Якоба, — и... — махнул на Батист, —...дьяволы в кромешной тьме...

— И? — Кардинал нахмурилась.

— Это все... вне моей компетенции.

— У святой Эваристы был опыт, когда в пятнадцать она взяла копье отца и повела Третий Крестовый поход?

— Но ее же... съели заживо? — Диас поморщился.

— Мы воюем за выживание. Чтобы победить в войне, иногда приходится использовать оружие врага. Чтобы бороться с огнем нужно стать огнем.

— Значит, против дьяволов... нужны дьяволы? — Диас съежился.

Якоб встал, оскалив зубы. — Ты понял.

— Это шанс. Для твоего роста. Для Церкви. Но главное... — Кардинал накинула цепь, криво болтающуюся на плечах. — Творить добро. Разве не ради этого мы в Церкви?

Мать Диаса отправила его сюда, чтобы прекратить семейный позор. Но кардиналу нужны другие слова. А врать он умел.

— Конечно, — выдавил он бледную улыбку. — Творить добро.

Что бы, черт возьми, это ни значило.

Глава 4 Такое везение

Алекс стояла у окна, ощущая прохладный бриз на щеке и тепло огня за спиной, потирая перевязанные костяшки пальцев и глядя вниз на Святой Город.

Точнее, смотря на него сверху, а не будучи раздавленной в его нутре, она видела совсем другое место. Даже прекрасное. Сады и бледные дворцы на холмах, с ангелами на фронтонах. Широкие улицы и высокие дома на склонах, десятки шпилей церквей и святилищ, увенчанных Кругом Веры. Все это растворялось в хаотичном лабиринте крыш трущоб в долинах, блестящих от недавнего мокрого снега. Видны были руины, на которых город построили, вокруг которых обвили, из которых выросли — громадные блоки, бесформенные глыбы, обваливающиеся стены, покрытые плющом, останки павшей империи, торчащие из массы, словно кости гигантской туши. Бледные Сестры возвышались как пальцы — две полуразрушенные колонны от некогда огромного храма, на вершинах которых хитрые священники возвели две враждующие колокольни, взмывающие над городом и гудящие друг на друга во время каждой молитвы, словно близнецы, орущие за внимание мамаши.

Отсюда, сверху, невозможно было представить распри и борьбу, кипящие в их длинных тенях, где шанс ощутить свежий ветерок был равен шансу эльфа попасть в рай. Человеческий мусор, копошащийся друг по другу, как муравьи в муравейнике. Ложь, суета, боль — все ради шага вперед. Обрывки гимнов и крики торговцев долетали сюда, слабые на холодном ветру, гул веры и ярости приглушенный расстоянием, будто все это ее больше не касалось.

Монахини вымыли ее, отскребли грязь, облачили в мантию с лицами святых, вышитыми серебром, мех на воротнике так нежно касался щеки, что хотелось плакать. Она едва узнавала свое лицо в зеркале. Едва узнавала свои руки, с которых соскребли грязь из-под обгрызенных ногтей. Сомневалась, была ли когда-то такой чистой, и не была уверена, что это ей нравится — ее постоянно подстерегало ощущение собственных волос, теперь, когда из них вырезали тысячу колтунов и расчесали до блеска.

Гребень оставили. Серебряный, с янтарем в ручке. Она все думала, какую бы цену назначила Галь Златница, и сколько он на самом деле стоит. Рука сама тянулась к нему, палец стучал-стучал по подоконнику. В ее понимании это не было кражей — просто подобрать брошенное.

Если не хочешь, чтобы гребень украли, не оставляй его наедине с воровкой.

Стук в дверь, и она дернула руку назад, сердце забилось, захотелось выскользнуть в окно, спуститься по водосточной трубе, голос в голове орал, что она жертва аферы и сейчас за все ответит.

Но был и другой голос — холодный, тихий, шептавший, что здесь можно выжать больше, чем гребень. Намного больше. Нужно лишь продать ложь, а разве она не лгунья? Она играла столько ролей, что уже не знала, какая настоящая. Она — луковица, состоящая только из шелухи, без сердцевины.

Она медленно вдохнула, разжала кулаки, попыталась стряхнуть привычную съеживающуюся позу и выглядеть так, будто имеет право здесь быть. Попыталась нежно произнести «Войдите», как принцесса, но получилось нечто среднее между воркованием голубя и хрюканьем свиньи, и она скривилась от своей же оплошности, когда дверь открылась.

На пороге стоял ее невероятный спаситель, самопровозглашенный герцог Михаил. Его улыбка была напряженной, словно он не совсем доверял ей — и правильно, ведь она предательская крыса, спроси кого угодно.

— Ну что, — сказал он, — так ведь лучше?

Она закинула прядь волос за ухо, пытаясь выглядеть очаровательно, хотя смутно представляла, что это значит. — Рыбу из волос вытащили, — буркнула она.

— С тобой хорошо обращаются?

— Лучше, чем те три ублюдка на рынке. Вам стоило прикончить их и оставить деньги себе. А еще лучше — отдать мне.

— Всемогущий не одобряет убийств, — ответил герцог Михаил, — если я правильно помню Писание.

— Насколько я вижу, Он делает кучу исключений.

— Богу это простительно — Его вряд ли пырнут ножом на рыбном рынке.

— У вас же был меч.

— Если я и понял что-то за годы с мечом в руке, так это то, что мечники умирают так же легко, как и все, обычно — раньше. Да и Евсением я рисковать бы не стал. Новых герцогов назначают словом, а хорошие слуги — редкость. Можно войти?

Алекс не припомнила, чтобы у нее спрашивали разрешения. У нее никогда не было своего угла, да и люди ее круга редко церемонились. Она насладилась паузой, затем высокомерно вздернула подбородок: — Можете.