Дженнак неуязвимый

Им подвели лошадей. Скакун батаба был привезен из мей- тасской степи и на жаре едва передвигал ноги. Кобыла сотника, лошадка местной породы, выглядела куда бодрее - вероятно, Грива отбил ее у кочевников. Он махнул рукой, показывая направление, и всадники двинулись к барханам. Где скрываются враги, Невара не представлял, но похоже, изломщику было об этом известно.

Вскоре они потеряли лагерь из вида. Бесконечные пески простирались вокруг, и над ними дрожал раскаленный воздух.

– Ты добровольно отправился в пустыню?
– спросил Невара, озирая мрачный пейзаж.
– Хотел серебром разжиться?

– Нет. Серебро не главное.

– Тогда что же?

Грива неопределенно повел плечами.

– Хотелось посмотреть. В мире столько чудесного, батаб! Эта земля тоже чудо, и здесь я еще не был.

В молчании они проехали еще пару тысяч локтей, потом хищно свистнула стрела и воткнулась в песок. Атаман крикнул на бихарском, что едут парламентеры, желающие говорить с вождем. В ответ велели не двигаться, иначе оба станут кормом для песчаных пауков. Слова были Неваре понятны — его обучали перед отправкой в пустыню, да и сам он от рождения имел способности к языкам.

Появился всадник, закутанный в белое, велел ехать следом. Неваре показалось, что кочевники разбили стан в том же пересохшем русле, где люди атамана отыскали воду. Враги сидели и лежали на циновках, сплетенных из сухих стеблей, все - в просторных одеждах из выбеленной ткани, кто с копьем и луком, кто с карабином; их лошади были оседланы и выглядели гораздо лучше тасситских скакунов. Смуглые худые лица поворачивались к чужакам, темные глаза следили за ними, руки тянулись к оружию, и было ясно: миг, и вся эта орда взлетит на коней и ринется в битву. Поодаль сгрудились тесной кучкой верблюды; снятые с них вьюки и большие кувшины окружали полотняный навес, державшийся на копьях. Земля под ним была застелена не циновками, а коврами; на коврах сидел человек в шлеме и кольчуге, такой же смуглый и темноглазый, как остальные воины. Имелись, однако, отличия: этот номад глядел надменно и властно, а с шеи его спускалось бирюзовое ожерелье - явно нефатской работы.

Невара и сотник сошли с коней. Атаман изломщиков шепнул: «Не наступай на ковер» - и опустился прямо в песок. Вождь не приветствовал их ни словом, ни жестом, только оскалил зубы, сплюнул и принялся чесаться. Подождав немного, Грива распустил завязки у ворота и тоже поскреб грудь. Эта демонстрация презрения сдвинула беседу с мертвой точки: вождь мрачно насупился и обронил:

– Что надо?

– Лучшего из твоих воинов, - произнес Грива.

– Я лучший, клянусь Митраэлем! И сейчас я прикажу вскрыть вам животы, а кишки намотать на кувшин!

Сотник снова почесался.

– Ты сделаешь это, не скрестив со мной клинок?

На лице вождя мелькнуло удивление.

– Ты приехал, чтобы бросить мне вызов? Мне, Ибаду, чьи руки из брозы, а меч быстрее молнии?
– Он оглядел бихара, окруживших навес, и молвил с ухмылкой: - Сказала ящерица льву: я тоже с зубами!

Воины загоготали.

– Кто боится звона клинков, сражается языком, - произнес атаман, и Невара вздрогнул - то была пословица Сеннама.
– Я, предводитель изломщиков, приехал, чтобы биться с тобой. Ты справишься с аситами легко, но за моих людей заплатишь кровью. Двое-трое за одного! Но если ты меня одолеешь, они подставят горло под твой нож. Ну, а случись моя победа, мы уйдем. Все уйдем, с оружием и без ущерба жизни и чести. Согласен?

Ибара пошарил за спиной, нащупал меч в изогнутых, богато украшенных ножнах и положил его на колени. Потом уставился на сотника немигающим взглядом.

– Я согласен. Но ты приехал не в одиночестве. Кто с тобой?

– Благородный воин, командир аситов.

– Он молод, а ты стар, он силен, а ты слаб. Я буду драться с ним. Что рубить трухлявое полено! На твоем лице больше морщин, чем барханов в пустыне!

– На моем лице больше шрамов, чем морщин, - ответил Грива.
– Вижу, ты, жалкое отродье Ахраэля, шрамы разглядел, и потому боишься сразиться со мной!

Щеки Ибары побагровели. Он поднялся, обнажил кривой клинок, взмахнул им и прошипел:

– Коня! И приготовьте мешок!
– Вождь повернулся к Гриве.
– Ты потеряешь уши, руки й ноги, а тело я суну в мешок и прикажу подвесить его на копьях. Ты будешь долго умирать, дряхлая развалина!

– Торопливый койот бегает с пустым брюхом, - пробормотал изломщик, и Невара опять изумился: то была одиссарская пословица. В Сайберне койоты точно не водились.

Противники сели в седла. У Ибары был могучий черный жеребец, на две ладони выше кобылки атамана. Конь с пламенем в крови! Мышцы играли под гладкой шкурой, из-под копыт летел песок, на крупе мог разлечься ягуар... Поглядев на лошадь и всадника, Невара дернул атамана за рукав и прошептал:

– Клянусь Священными Книгами! Он тебя стопчет, старый глупец!

– Все в руках Шестерых, батаб, - промолвил Грива, обнажая тяжелый палаш.

Разъехавшись шагов на двести, всадники повернули лошадей. Склоны ближних песчаных гор были усеяны воинами, и Невара понял, что их не восемьсот, как предполагалось, а больше тысячи. За его спиной стояли трое с лицами коршунов, стерегли каждое движение; в складках их широких одеяний прятались кривые ножи. Чувство обреченности охватило Невару; он представлял, как сейчас изрубят сотника, а с него, должно быть, снимут кожу или, как уже обещалось, вскроют живот и намотают кишки на кувшин. Впрочем, смерть его не пугала; страшнее казалась мысль, что к нему, светлорожденному из рода Оро, смерть придет в обличье унизительном и мерзком.

Кто-то выпалил из карабина, и всадники помчались навстречу друг другу. Вождь номадов не собирался фехтовать сидя в седле, рубить и колоть на скаку, уклоняться от вражеских ударов, являя чудеса силы и ловкости. Он поступил по-другому: направил коня прямо на лошадь изломщика. Огромный жеребец врезался в нее, ударил грудью, свалил на землю; Ибара, свесившись с седла, испустил победный вопль, и над атаманом сверкнуло изогнутое лезвие.

На пару вздохов Гриву скрыла туча песка, поднятого копытами. Потом раздался глухой лязг, клинок бихара отлетел в сторону, кто-то пронзительно вскрикнул, мелькнули копыта вороного - конь мчался вперед, но уже без всадника. Через мгновение пыль осела. Ибара лежал на спине, а сотник, ухватив палаш правой рукой, левой сжимал его горло и давил на ребра коленом. Непонятно, как это случилось, но дела Ибары были плохи: он извивался на песке, пытался сбросить руку изломщика, но не мог ее сдвинуть даже на палец. В мертвой тишине слышались только хриплое дыхание да шелест песка; то и другое делалось тише и тише, пока не исчез последний звук.

Грива разжал пальцы, выпрямился и сунул палаш в ножны. Его лошадка уже была на ногах; шагнув к хозяину, она ткнулась мордой ему в шею. Атаман неторопливо забрался в седло, оглядел застывших бихара и вытянул руку к их вождю.

– Он жив. Я могу его придушить или зарезать, могу отрубить ему уши или выпустить кишки. Но я этого не сделаю, если будет выполнен наш уговор. Тот же из вас, кто не желает исполнить обещанное, кто горит враждой, пусть садится на коня, встанет напротив и поднимет меч. И пусть рассудят нас ваши боги, боги пустыни, светлый Митраэль и темный Ахраэль!

Ни один из номадов не шевельнулся. Их вождь захрипел, заворочался на песке, подтверждая слова изломщика: не придушили его, не зарезали, оставили в живых. Потом Ибара приподнялся, поглядел на атамана выпученными глазами и, будто прогоняя жуткое привидение, махнул рукой.

– Поехали, батаб. Здесь нам больше делать нечего, - произнес Грива.

Они направились к лагерю. Позади все еще царила тишина - ни звона оружия, ни воинственных выкриков.

– Ты сильно рисковал, - молвил Невара и почти не удивился, услышав еще одну одиссарскую пословицу: