Эдуард Лимонов

В свой первый боевой выход он пошел со мной. Я сомневался, стоило ли брать необстрелянного парня в самую дальнюю точку в Дебальцево. Он четко сработал: грамотно, четко и без страха. Честно скажу, у меня были большие планы на него. Такие люди, как он, молчаливые, но надежные, спокойные, уверенные, там на вес золота.

Он немного успел повоевать, совсем чуть-чуть не успел зайти с нами в Дебальцево, в которое так рвались. Благодаря ему и его товарищам в тот день наша вторая группа смогла пройти по дороге и закрепиться в зеленке. А еще через три дня мы вошли в Дебальцево и зачистили его от “укропов”. Спасибо тебе, брат, за это!»

Война — дело небыстрое. Тело почти две недели везли в Петербург из «столицы Мозгового» — Алчевска. Занялся этим Женя Маркин («Гектор»). Он был последним, кто провожал Павленко на поезд, когда тот отправлялся в Донбасс, и он же привез его домой.

В Питере на продуваемом всеми зимними ветрами Пискаревском проспекте я встречал «груз 200». «Что, срочника привезли?» — спросил нас санитар, открывая двери морга, когда услышал, что тело с Донбасса, и несколько раз переспрашивал, словно не мог поверить, что привезли добровольца. Открыв гроб и размотав бинты, я взглянул в лицо друга — с отросшей бородой, скошенными набок глазами. Лицо мученика и воина. Это был Женька, и это было горько.

«Мы поехали воевать, потому что внимательно прочли Лимонова и восприняли это всерьез, а как иначе?» — сказал мне «Гектор», когда мы вернулись из морга и пили водку на кухне, опустошенные.

Воспроизведу здесь некролог, написанный к сорока дням со дня его гибели:

«Ну что сказать тебе, друг, теперь, когда закопали тебя в сыром питерском песке на Южном кладбище?

Мы ровесники и знали друг друга ровно 17 лет, полжизни, которая была прожита нами вместе с партией, куда мы пришли с разницей в полгода. Много воспоминаний накопилось за это время.

Наша первая АПД (акция прямого действия). Вместе сидим на мачте крейсера “Аврора” в мае 1997-го, глядя на прекрасный залитый солнцем весенний город, на Неву далеко внизу, выкрикивая “Россия — все, остальное — ничто!” и “Отберем у Нурсултана русский север Казахстана!”. Кажется, и “Севастополь — русский город!” тоже кричали.

В конце 90-х мы хулиганили по ночам, разбивая булыжниками окна дорогих “буржуйских” иномарок. Прыгали у сцены на концертах НОМа, дрались с ультрас “Зенита”, докопавшимися до твоего партийного значка с серпом и молотом, выпивали в подворотнях и вели неспешные беседы в обезьянниках. <…>

Год назад мы обсуждали с тобой победу евромайдана. Ты переживал за Крым, Харьков и Одессу, говорил, что “западенцы победили, сейчас будут куражиться и навязывать себя остальным. А русские слишком смирные, слишком привыкли подчиняться. Люди на востоке пасут овец…”.

Люди перестали пасти овец и восстали. В декабре ты уехал в Луганскую Народную Республику — воевать под красным флагом за свободу Новороссии. “Не хочу пиариться”, — сказал ты человеку, отправлявшему тебя туда, попросив никому ничего не говорить.

Началось наступление наших на Дебальцево. Утром 8 февраля, возле поселка Комиссаровка (символичное название, как и многие другие, мелькающие в боевых сводках Донбасса), на передовой ты прикрывал разведгруппу, выносившую раненого. Это был твой второй боевой выход. Тебя и еще двоих ополченцев накрыло минометным огнем укропов. Вы погибли, но раненого спасли. “Нет больше той любви, кто положит душу свою за други своя”.

Совсем чуть-чуть ты не дожил до победы. Через несколько дней ополченцы — и твой отряд в том числе — вошли в Дебальцево и зачистили его. А ты как раз собирался в отпуск домой в это время.

Последнюю эсэмэску от тебя я получил в декабре. “Венок от партии надо на похороны принести”. Ты писал про умершего в колонии Шутова, а получилось, что про себя. Венок от партии был. И много других.

На твое отпевание и похороны пришло несколько сотен человек — мало кого так хоронят. Здесь были самые разные люди: и нацболы во главе с вождем, и боевые товарищи, и комиссар твоего отряда, и коллеги-педагоги, и твои студенты, и спутники по геологической экспедиции на Таймыр, и руководитель твоей секции по рукопашному бою…

Когда все пошли за гробом от церкви, к могиле по подтаявшему снегу и колонна растянулась по дороге, стало ясно, что это твое последнее шествие. Ты возглавлял его. Только не было кричалок и знамен. Впрочем, два флага было — партийный с “лимонкой” и Новороссии. Их мы свернули и положили тебе в гроб перед тем, как его заколотили и опустили в могилу.

Ты жил светло и светло умер, друг. Если бы русские были такими, как ты, мир принадлежал бы нам. Прости нас, что мы живы, а ты погиб за нас всех. Да, смерть, Женя…»

Похороны Жени по времени совпали с приездом Лимонова для выступления в ДК Ленсовета, поэтому он присутствовал на церемонии. Выйдя к гробу, Эдуард вспомнил фотографию из курехинского бункера 1997 года, где Женя сидит в первом ряду в кепке с эмблемой Г.О. «Все эти годы он был с нами, и я горжусь, что у нас такие люди».

Потом поминали воина Евгения и у нас дома. Моя младшая дочка Пелагея забралась на колени к Лимонову и просидела там почти весь вечер. Подвыпивший Эдуард обнимал ее, целовал ножки и ручки, а в конце стал прямо-таки запихивать их в рот, напоминая со стороны пожирающего младенца кровожадного Кроноса, что, впрочем, ребенка ничуть не смутило.

Лимонов, которому на следующий день после похорон стукнуло 72, выходит, был в два раза старше Жени.

Как обычно на этой войне, идущей в виртуальном пространстве не менее активно, чем в реальном, после появления в сети информации о смерти Жени поднялся целый грязевой шквал ругани и проклятий украинцев и российской либеральной интеллигенции. Не знавшие Павленко — интеллектуала и франкофона — при жизни люди писали об «утилизации генетического мусора» из России украинской армией. Само собой, его называли террористом и убийцей мирных жителей. И, естественно, назначили виновным в его гибели Лимонова.

Вот, к примеру, что написал бывший вице-премьер Альфред Кох: «Когда в войнах, в которые толкали их вожди, погибнут все нацболы, то останутся только Лимонов и Прилепин. И люди будут судить о том, какими были эти мальчики, по этим двум персонажам (других-то нету). И будут говорить про них: говно, а не люди… Короче, этих нацболов — не жалко. Говно народишко. А на самом деле — их жалко… До слез. Бедные, обманутые своими вождями мальчики… Прости их Господь. Их кровь на тебе, Прилепин, и на тебе — Лимонов».