Эрон

Мелисса с отвращением рассматривала венозный мужской побег, увенчанный змеиной головкой слепой гадюки: бренность не оставляла никаких надежд.

— Тихо, Аскилт! — Мелисса приложила палец к губам и уселась прямо на грудь. Она была разгоряченной, и тело ее издавало приятный запах духов, цветов, благовоний. В левой руке она держала пузырек с йодом, в правой — ватный тампон, которым притронулась к голове. — Как отвратителен всякий мужчина, — сказала Мелисса, капая на грудь йодом и рисуя коричневым пальцем йодные узоры. — Неужели любовь для тебя — эти тыканье маленькой кишки в полую трубку? Как это гадко. Ты какое животное, Аскилт?

— Нас такими создал Бог, — с трудом слепил слова потерявший имя Антон.

— Бог! — вскочила Мелисса как ужаленная. — Какая чушь!

Она метнулась к трюмо, там отразилась вторая Мелисса, и, выдвинув с грохотом ящичек, выхватила острые длинные ножницы.

— Хочешь, — ее ноздри раздулись от возбуждения, — хус отрежу.

И ножницы страшно зевнули в воздухе пылающими лезвиями.

Холодный нот окатил Аскилта, Мелисса была сама ярость священного, и, о ужас, фаллос настаивал на своем исступлении. Мелисса присела на корточки и провела кончиком ножниц по животу от пупка — чертой — вниз. Острый холодок обжигал. А затем больно кольнула в мошонку. — Боже, какой урод! Я никогда не видела так близко свое будущее… — Она с брезгливостью жрицы взяла бодец в смуглую ручку и, резко обнажив головку гада, осторожно вставила стальное лезвие в нежную ямку. Аскилт вскрикнул. Но страх не оборвал вожделения. Мелисса расхохоталась.

Здесь в комнату спокойно вошла Мелиссанда, мать? с вечной сигареткой в зубах, в ночном пеньюаре; Мелисса! вскрикнула она… отдай. Дочь покорно отдала ножницы и получила пощечину.

— Иди к себе, дрянь.

И они вышли.

Потерявши» имя лежал в унизительной голизне и думал о том, что сутью фурии-девственницы оказалась тяга к оскоплению. Мелисс-са-оскопительница! И по-прежнему, несмотря на пережитый ужас и лед лезвия, ум Аскилта продолжал вожделеть. Не без страха человек открывал в себе такую сосущую глубину похоти.

Тут вернулась Мелиссанда, ее лицо под густым слоем ночного крема было бесстрастно. На миг остановившись над ним, ока выпростала из-под края пеньюара голую сверкающую ногу в косматой дымке адских ресниц и легонько пнула краем лакированных ногтей мужской срам. И в ответ на отвращение уд, благодарно слабея, расстрелял молочное семя на пегую изнанку мраморной столешницы.

— Самец! — вынув из губ сигаретку, Мелиссанда с нежной злостью прижгла кожу на груди Аскилта. Человек бессильно закрыл глаза — пол настаивал на плоти, отрицая всякое человеческое.

Полчаса спустя братья освободили его от пут, почти молча, насмешливо, равнодушно.

— Спорим, что она отрежет ему хер, — сказал один из них, кажется, Герман.

К тому времени они все впятером оказались далеко от Москвы, в сосновом перелеске вдоль песчаных пляжей близ Юрмалы, в компании ленинградских нудистов. В редком лесочке на заветной полянке стояло несколько палаток плюс два автоприцепа и полдесятка машин; нудистов набралось тринадцать человек: шесть девушек, два близнеца шведа, Мелисса с братьями и одинокий рабствующий Аскилт.

Каким ленивым блаженством был полон июньский день: голубизна небес в тенетах перистых облачков, нежгучее солнце, тихо льющее на мир пестрое золото легких лучей, горячий чистый песок, охваченное сном стеклянистое ровное море, которое подавало признаки жизни только в трех шагах от края балтийской чаши, где вдруг загибалось хрустально-плещущим валиком глади, молча разливаясь пенной лужей по отмелям из песка. Волна наката была так мала, что не могла замочить хвосты чаек, стоящих на малиновых ножках вдали от берега перистым снежным лукоморьем.

Сны в летнюю ночь кончились самым гадким образом. В один прекрасный день их лагерь окружила рижская милиция. Нудисты подняли было хай, но все точки над i расставил обыск палаток с помощью натренированной на хуанку собаки. Маленький юркий терьер обнаружил наркоту. Всех погнали в спецавтобус и повезли в Ригу на анализ крови. Латыши ведут себя корректно, но без капли «нисхождения: у троих, в том числе у Антона, анализ показал след употребления наркотиков… а ведь он только курил и не прикасался к игле. Вдобавок у него не было с собой никаких документов. В результате именно он был задержан для выяснения личности и провел в камере предварительного заключения десять суток в компании румынских цыган, которые ни слова не говорили на русском. Казалось, грозит следствие, но внезапно его вежливо выгнали, сославшись на важнейший звонок из Москвы, и Аскилт вернулся в заветный лесок — никого! кроме следов от машин, пепелищ от костра… при свете дня вид отвратительный: мусор, обломы кустов, изнасилованная трава и земля. Аскилта бросили, как жестянку из-под пива.

На этом злоба судьбы не закончилась, в Москве он обнаружил, что дверь в царство Мелиссы закрыта и на звонки — бесконечные, истеричные — никто не выходит. Узнать что-либо у соседей он тоже не мог — на площадке четырнадцатого этажа это была единственная дверь, обитая сталью. Двое суток раб спал у двери в ожидании хозяев — напрасно.

Наконец на третью ночь небритый, грязный, униженный и оскорбленный Аскилт-Антон появился — у кого? да конечно у проклятого Фоки Фиглина, которого он не видел почти два года и которого не без труда нашел в жуткой коммунальной квартире, где Фиглин-сутенер с двумя блядями занимал комнату с антресолями размером в сто квадратных метров, видимо, бывший парадный зал буржуазного логова. Кроме Фиглина в этой дурной квартире из двадцати пяти комнат жило сорок восемь человек, на которых имелся всего один сортир! одна кухня и один умывальник с холодной водой. Фиглин пользовался ночным горшком, который был установлен в украденной с улицы будке телефона-автомата, стоявшей в углу.

— Вот мой ватерклозет! — то было первое, что показал Фиглин незваному гостю, придирчиво выедая глазами лицо Антона. — Ты, брат, молодеешь, что ли! — воскликнул он с неприязнью, — и на Христа похож, пес!

— Молчи, мудила, — огрызнулся Антон; он мечтал о воде, о ванной, чтобы смыть двухнедельную грязь рижского КПЗ и московской подворотни. Фиглин предложил ванну по-фиглински: в кошмарной зале нашлось место и для нее — рядом с гипсовым памятником Пушкину, тоже краденым из школы искусств, цинковая ванна стояла прямо на полу, посреди плешивого ковра, куда Антон встал голышом, а Фока принялся поливать его горячей водой из шланга от газовой колонки. Это было грубо, но действенно.

Антон ловил воду ртом, к нему возвращалась память о неком Алевдине, когда-то они были вместе. Как назло, тут в комнату ввалились две пьяненьких блядешки: Рая и Роза — молодые потаскухи-страшилки, и Фиглин торжественно перепоручил резиновую кишку своим сучкам. Роза мигом влезла нагишом в ванну к красивому мальчику, где принялась намыливать его чресла поролоновой губкой, а Рая пьяно поливала водой. Фиглин тоже полез под воду — театр для себя! — в обуви, брюках, черненькой маечке с мордой льва на спине. Его раздели. Теперь их стало трое. Грубые прикосновения дешевой проститутки, потный живот Фоки — все вызывало тошноту, и Антон выбрался на диван… надо было начинать снова жить, но Фиглин жить не позволил, а объявил июль 1979 года месяцем схождения в преисподнюю, себя — Вергилием, а Антона — Дантом: я покажу тебе Рим времен позднего упадка! за мной, мудак! На глазах его блистали слезы патетики и… и Алевдин вдруг как-то если не увлекся, то проявил интерес к этой идее познать жизнь через задницу; давно пора было либо отказаться от всяких иллюзий по человеку, либо укрепиться в них. Жить до сумасшествия оставалось семь лет — Мелисса, конечно, права, она медиум. И он со смехом шагнул в птичью тень искушения; грубый вульгарный перост, водка с пивом, заталкиванье селедки в Раин зад, бой колесниц, когда одуревшие от бесстыдства Фока и Антон, усадив на плечи затраханных сучек, осатанело изображали коней, прыгали, заливисто ржали, пытались сбить друг друга с ног: павший конь должен быть щедро обоссан победителем. Голый грудастый Фиглин был страшен в своем телесном уродстве с огромным животом, пахом сатира и бычьим фаллосом, украшенным ленточкой от торта — при этом его живот, женские груди, поросшие волосом, вислое причинное место» были не менее ужасны в своей брутальности, чем красивость Антона, стройность которого, чистые линии мужественных рук и бедер, бледность благородного лица в обрамлении белых волос, плотная синева глаз, ангельский лоб — внушали страх именно падшей святостью черт… Утром следующего дня Фиглин послал блядей на заработки, за башлями. Надо сказать, он умел властвовать, и Роза с Раей, почистив перышки, покорно пошли на панель.

Сам же Фиглин повёл Антона в «пункт наблюдения за развратом» наверх по металлической лестнице, что вела на антресоли, за дырявую китайскую ширму из шафранного шелка, где оба устроились в покойных креслах с пивком и обломками лещика. — Пол — наше проклятье! — радуясь, восклицал Фока, облачившись в засаленный китайский же халат с голубыми драконами и водрузив на голову театральный лавровый венок, тоже краденный из реквизита, и, надо признать, этот маскарад шел к нему, превращая тестоподобного фавна в римского патриция с брюзгливым лицом, знатока телесных утех, в Тримальхиона — любителя принять рвотное после обильного обеда, дабы освободить желудок для новой потравы… и надо же!