Это было у моря

che scivol`o nel fiume a primavera

ma il vento che la vide cos`i bella

dal fiume la port`o sopra una stella

Sola senza il ricordo di un dolore

vivevi senza il sogno di un amore

ma un re senza corona e senza scorta

buss`o tre volte un giorno alla tua porta

Bianco come la luna il suo cappello

come l’amore rosso il suo mantello

tu lo seguisti senza una ragione

come un ragazzo segue un aquilone

E c’era il sole e avevi gli occhi belli

lui ti baci`o le labbra ed i capelli

c’era la luna e avevi gli occhi stanchi

lui pose le sue mani suoi tuoi fianchi

Furono baci e furono sorrisi

poi furono soltanto i fiordalisi

che videro con gli occhi delle stelle

fremere al vento e ai baci la tua pelle

Dicono poi che mentre ritornavi

nel fiume chiss`a come scivolavi

e lui che non ti volle creder morta

buss`o cent’anni ancora alla tua porta

Questa `e la tua canzone Marinella

che sei volata in cielo su una stella

e come tutte le pi`u belle cose

vivesti solo un giorno, come le rose

E come tutte le pi`u belle cose

vivesti solo un giorno, come le rose.

Когда Сандор проснулся, было без пяти семь или что-то около того. В комнате уже было светло, и свежий ветерок из раскрытого окна парусом раздувал полупрозрачную занавеску. Похоже, и сегодня день обещал быть погожим. Для верности Сандор глянул на часы в телефоне — было без трех семь.

В усадьбе надо было быть к восьми, а идти здесь было не больше десяти минут. Когда он один… Если он один… Очень хотелось привстать и посмотреть на Пташку, тихо сопящую на кровати за аркой, но он заставил себя этого не делать. Оттянуть удовольствие, в каком-то смысле. Или собраться с мыслями.

Когда он смотрел на нее, бодрствующую или, как сейчас, мирно спящую, любые рассуждения как-то совершенно незаметно покидали его голову, растворяясь в небытии, даже самые неприятные. Как, например, о работе. Или о Серсее. Или о том, что через полторы недели Пташка полетит на север, в объятья холода и своей матери. Ее ждет школа, глупые сочинения и зубрежка — боги, как эти проблемы были от него далеки! — одноклассники…

От мысли об сокурсниках Пташки у Сандора внутри зашевелилось непривычное чувство бессилия и раздражения. Какие-то сопливые безмозглые юнцы будут каждый день иметь возможность глядеть на его девочку, сидеть с ней рядом, говорить с ней… Тогда как он будет таращиться на надутую физиономию Джоффри в школьной форме по утрам, таскаться с Серсеей по магазинам и всяким бабьим клубам в течение дня, а потом, в ночи, запивать всю эту гремучую смесь вином в кабаках в обществе Роберта и его шлюх. Отличная альтернатива! Нельзя сказать, что жизнь до этого момента приводила Сандора в бешеный восторг, но теперь она казалась безнадежной и невыносимой.

«Чего ж ты хотел? — горько спросил Сандор сам себя — Ты - телохранитель, а она — школьница». И с самого начала было ясно, что ничего хорошего из этого не получится. Стоило оно того? Тысячу раз — да. За вчерашний вечер (конечно, Сандор предпочёл бы обойтись без истерики и затрещин, хотя подозревал, что они входили в цену купленных билетов) он отдал бы все, что успел прожить до того, и, не особо колеблясь, то, что было впереди, до последнего дня.

Когда она — когда он почувствовал эту ее ледяную ладошку, настойчиво разворачивающую его из тьмы, в которую он хотел спрятаться после своего рассказа — к свету, к ней — навстречу ее сияющим непонятной в тот момент решимостью, прозрачным, как море на закате, глазам, навстречу ее словам — в этот момент он умер и возродился уже в другом качестве, и умер снова, когда коснулся пересохшим от всей горечи этого мира, что была у него за спиной, ртом — ее долгожданных губ. Они были солоны, как у русалки, вышедшей на берег попрощаться с солнцем, дыхание пахло терпким виноградом и сигаретами — и это показалось ему неправильным, и он тут же почувствовал вину за свою мысль — но как было бы чудесно ощутить ее без этих досадных примесей! Впрочем, через несколько секунд и это уже перестало иметь значение — весь мир кончился, и село солнце, и ночь закрыла их своим крылом — ветер, тревога, боль — все осталось снаружи — внутри были лишь они вдвоём, словно в узком коконе, скроенном точно по их мерке. Он пил с ее губ и не мог ей насытиться — и этому, по-видимому, никогда не случиться: слишком велика была его жажда, и слишком близко она теперь к нему была.

Сандор чувствовал, как она трепещет, как льнет к нему, и от этого терял голову еще больше, сжимая ее еще крепче, словно ожидая — вот, сейчас она его остановит, упрется ладошкой ему в грудь, отстранится. Но нет, она этого не сделала, только вытягивалась вверх еще сильнее, словно собиралась взлететь и разминалась перед полетом, вставая на цыпочки и выгибая спину. Сандор чувствовал ладонью через тонкую ткань рубашки край острой ее лопатки, неровности ребер, ложбинку ее позвоночника и удивительно нежную линию талии. Пташка едва слышно выдохнула ему в уголок рта — и, словно как из другой какой-то, вовсе не его жизни, пришла мысль: «у нее синяк на боку» — он отпустил ее, но она вдруг занервничала, и Сандор каким-то образом это почувствовал, хотя не было сказано ни слова — и снова обнял ее. Пташка пропустила свои тонкие лапки под его руками и обнимала его за плечи сзади — в те моменты, когда он выныривал из этой всепоглощающей пучины, что захлестывала все его существо — он ощущал, как ее хрупкие, уже согревшиеся пальцы вцепились в него так, словно она тонет, и он — ее последняя надежда.

И эта вечность тоже прошла, поцелуй прервался — Пташка расслабилась и зарылась носом ему в рубашку. Он чувствовал кожей ее теплое дыхание, сначала прерывистое, потом все более и более спокойное. Как могло быть такое, что все это было впервые — она была так непостижимо близка к нему сейчас — это одновременно и казалось странным, и не вызывало сомнения своей правильностью. В его руках Пташка казалась почти невесомой, нематериальной — и все же - вот она, вот ее плечо, ее мягкие волосы, в которых он спрятал лицо, ее непостижимой красоты шея — он провел кончиками пальцев снизу вверх по ее стриженому затылку наконец ощутив то, чем он так долго бредил — шелковистые колечки подрастающих, слегка вьющихся прядей на ее затылке…

Сандор понимал, что можно было продолжать — и можно было пойти дальше. Она бы не сказала «нет» — это он тоже ощутил, обнимая ее, словно смог прочесть, как мысли, тайнопись движений ее тела. Но сам он отчетливо понимал: сейчас не время — нельзя было разрушать абсолютную сакральность этого момента. То, другое, должно было прийти своим чередом, после — а сейчас было достаточно просто стоять вдвоем, одним целым перед ликом ночи, как перед свидетелем чуда, что свело их, как два обломка утерянного в веках целого наконец-то воедино.

В его судьбе все всегда было исковерканным, смутным, ущербным, сорвавшимся с колеи в самый неподходящий момент — и наконец впервые в жизни Сандор ощутил, как это, когда ты точно знаешь, что вот это — правильно — абсолютной истиной. И что это ощущение верности направления, целостности принадлежит только ему — как и женщина, что была в его объятьях.

Сейчас она была — его. Он принадлежал ей уже давно, но теперь она знала об этом наверняка. Ничего не надо было скрывать: все стало честно, чисто, просто. Он сказал ей об этом. Сказал что-то еще, боясь, что, нарушив тишину, разрушил то заклинание, которое сделало возможным все это волшебство. Вот, сейчас она отойдет, и через минуту все покажется сном, а через час — небытием. Но она не отошла.

Пташка гладила ладонью его спину, так спокойно и доверчиво, что на глаза наворачивались слезы. Он сморгнул и снова уткнулся в ее волосы, пропахшие сигаретами, которые она выкурила, ожидая его. Сандор был почти что рад своему кошмарному прошлому — не будь его, все это их объяснение могло отползти дальше, или вообще не состояться… Времени было так мало. Права была эта Пташкина старуха…

Он не помнил сейчас, как они расцепились — как обычно, услужливый разум тут же скрыл эту боль, оставив на поверхности в доступе только те вещи, что не вызывали сомнения. Он помнил, как Пташка ушла мыться — он сказал ей, дубина, что она все пропахла сигаретами, и она поспешила в душ — как будто можно было сыскать на всем этом свете кого-то чище нее. Он, как дурак, сидел под дверью ее ванной, слушал, как шумит вода, и как Пташка тихонько напевает что-то, словно боялся, что она просто исчезнет там, растворится во влажном пару, если он не будет знать наверняка, что она — есть. Пташка вышла, вся пахнущая зубной пастой и мылом, как маленький ребенок, опустилась возле него, скрестив ноги по-турецки, и положила ему мокрую голову на бедро, уютным, словно привычным, жестом. Так они просидели еще какое-то время.