Это было у моря

Потом Сандор по выровнявшемуся ее дыханию почувствовал, что Пташка задремала. Он отнес ее в кровать, укрыл до самого носа, чтобы его драгоценность не замерзла. На этот раз не было ни горечи, ни страха расставания — она заснула, а он безо всякого желания выкурил одну сигарету на веранде и тоже лег — и вскоре отключился, как обычно, без сновидений.

Пташка заворочалась и чуть слышно что-то прошептала, пробуждаясь. Сандор не выдержал и, приподнявшись на локте, взглянул на нее. На этот раз она спала накрытая — с одной стороны из-под одеяла выглядывала розовая коленка, с другой — узкая ступня, словно Пташка бежала под своими покрывалами. У Сандора от этого зрелища тут же защемило под ложечкой: и это чудо теперь — его? Он чувствовал себя ребёнком, которому вчера, в Рождество подарили до невозможности желанную игрушку, а теперь, с утра, было страшно, что все это могло оказаться только сном, слившимся с мечтой, запутавшейся в суете елочного блеска и запаха мандаринов. Но нет — вот она, его греза — лежит себе, потягивается, зевает, и ее коротко стриженые по-дурацки волосы смешно топорщатся, словно рожки у бесенка.

Как было бы, наверное, приятно проснуться с ней рядом — тогда и сомнения бы не возникли. Сандор не лгал, говоря, что он никогда не спал с женщиной.

Девственности он лишился в четырнадцать на какой-то идиотской попойке с дамой лет на десять его старше. Она ему даже не нравилась, но его задевало, что другие шептались за его спиной о том, что с такой рожей даже не стоило рассчитывать на милость ровесниц. Ровесницы на подобных вечеринках тоже были весьма специфичны, возможно, та тетка, что затащила его в постель, была далеко не худшим и уж точно наименее пьяным вариантом.

Всё было недолго, как-то буднично и быстро. Его партнерша даже не стала раздеваться. Сандор представлял себе все совершенно иначе, и ночью, валяясь в тоскливом возбуждении у себя на койке, стоящей в ряд с десятком точно таких же протокольных кроватей, где маялись похожими проблемами его приятели, он думал не о самом акте, но о том, что ему предшествует и что бывает после. Спят ли люди вместе? Обнимаются? Прижимаются друг к другу, или, напротив, расползаются, утомленные, по разные стороны постели? Как это — чувствовать рядом чужое тело — и просто дремать, лежа рядом, не испытывая ненасытного желания?

Все эти вопросы так и не нашли ответа в годах, случайных встречах, минутных беспорядочных связях, через которые протащила Сандора жизнь. Провела окольной тропой — чтобы доставить к изножью слишком широкого ложа, на котором спала самая невыносимо желанная, прекрасная Пташка на свете.

— Что ты уставился? Я же вижу, что ты смотришь… Ты же обещал.

— Я много чего обещал, помнится, да и ты тоже.

— А я ничего и не делала.

— Ты не делала? Это ты-то, святая невинность, ничего не делала?

— А что? Сам ты тоже хорош…

— Это потому что ты все начала первая. Я тебе говорил: я не железный…

— А на ощупь вполне себе даже железный. Только теплее…

— Ты опять?

— Ну, немножко. Ты так смешно кипятишься… Как чайник…

— Сама ты чайник. Рыжий, с рожками…

— Какие еще рожки? Молчи!

Пташка возмущённо принялась ощупывать голову. Сандор покатился со смеху, уж больно забавно это выглядело.

— Сандор Клиган, это совершенно не смешно! Прекрати ржать, как мерин! Вот я до тебя доберусь!

— Ой, напугала! И что ты сделаешь? Опять меня побьёшь? Как вчера?

— Прости…

Пташка вся пошла пятнами от смущенья, и Сандору стало ее жаль. Он встал, присел на край ее кровати, слегка тронул ее за опустившийся подбородок.

— Это ты прости. Все хорошо. Я не обижаюсь. Наверное, я это заслужил, правда. Мне не стоило тебе лгать.

— Но ты же и не лгал. Ты просто не рассказал. А это не одно и то же. Мне хотелось верить, что оно так, но в душе я знала, что обманываю сама себя.

— Давай лучше прекратим себя и друг друга терзать, идет? Какая теперь разница? Хотя, дерешься ты больно, надо тебе заметить…

Пташка бросила на него совершенно несчастный взгляд. Сандора затопило ощущение полной беспомощности перед ее правдивостью и этой какой-то трогательной слабостью.

— Все, больше про это не говорю. Ладно? Мир?

— Есть одно условие.

— Да?

— Поцелуй. И кофе.

— Что-то много условий. Только кофе.

— Ах ты, негодяй! Теперь я точно тебя поколочу.

— Я же говорил, что тебе только дай подраться. Может, вместо поцелуев тебя научить боксировать?

— Это тоже можно. Но не вместо поцелуев. На такое я не готова пойти, даже ради бокса…

— Да и я тоже, боюсь.

Он взял ее лицо в ладони и, глядя в глаза — какое счастье, что сейчас утро, и ее всю видно, сияющую и пылающую, как первая заря мира! — поцеловал долго и нежно в сомкнутые губы. Пташка опустила длинные ресницы — их пушистые кончики коснулись его щеки, и он вздрогнул — было невозможно приятно. И еще это возбуждало. Он отстранился.

— Как, уже все? И это твое «Доброе утро!»?

Он взъерошил ее столь тщательно ранее приглаживаемые вихры.

— Доброе утро, Пташка. Правда, доброе. Которое, увы, скоро перестанет быть таковым. Потому что мне надо идти на работу и ходить хвостом за Джоффри.

— Фу! Не ходи сегодня в усадьбу.

— Ну, еще не хватало! Интересно, что придет Серсее в ее зловредную голову, если я не появлюсь на месте, а запрусь тут с тобой?

— Какая тебе разница? Ты же будешь здесь…

— Это, конечно, очень соблазнительное предложение. Но, увы, я вынужден его отклонить. Ты не представляешь, чего мне это стоит. Но надо быть осторожными, ты же понимаешь?

— Понимаю. Поэтому и отпускаю. Иди себе. Только принеси кофе.

— Что я тебе, слуга — завтраки таскать в постель? Я твой охранник, а не нянька. И не горничная…

— Ты мне не охранник. Ты — моя радость…

Сандор, было, решительно вставший, застонал и сел обратно.

— Что ты говоришь такое? Перестань, или я не смогу от тебя оторваться! Мне это и так стоит нечеловеческих мук, а ты ведешь грязную игру…

— Я не веду игру. Я на тебе вишу…

Пташка обняла его сзади за шею, скрестив тонкие кисти у него под подбородком. Это было невыносимо. Его плеча сзади касалась ее грудь. Сандор вздохнул. Не время. Совсем не время.

— Можешь… м-м-м… висеть еще две минуты. Потом я буду вынужден тебя покинуть, мое сладкое несчастье.

— Я не несчастье. Очень было надо. И я пойду с тобой.

— Куда ты пойдешь со мной, хотелось бы знать? Сторожить Джоффри? Вот он обрадуется…

— Нет, не говори мне про Джоффри, а то у меня сразу мурашки по коже: те, которые неприятные… Я тебя провожу вдоль берега, идет? Ну, хоть полпути? Мы же только вечером увидимся…