Это могли быть мы

Адам издал глубокий, почти звериный рык. Злость, разочарование.

– А у многих людей в сперме есть такое же дерьмо?

Он мотнул головой в сторону третьего человека за столом. Кирсти сидела на своем особом высоком стуле и разглядывала собственные пальцы, шевеля ими с изяществом танцовщицы.

В последнее время Эндрю ловил себя на том, что наблюдает за ней и ищет что-нибудь похожее на язык, на осмысленный жест. Но и спустя несколько лет, в течение которых Сандра наполняла дом вонью бычков и лака для волос, Кирсти ничем не выдавала, что осознает происходящее. Она стала крупнее, но все равно оставалась размером с пятилетнюю. По-прежнему не умела ходить, по-прежнему не могла самостоятельно есть, хотя иногда могла схватить банан или печенье и размазать по щеке. Она умела улыбаться и смеяться и поднимала голову, когда кто-нибудь входил в комнату. Это было уже что-то, верно? Некоторые не умели и этого.

– Кирсти – не дерьмо, – ответил Эндрю дрогнувшим голосом, как всегда случалось, когда он пытался изображать позитив.

– Господи! – Адам стукнул по столу с такой силой, что звякнули ложки. – Я и не говорил этого. Она в этом не виновата. Я имел в виду это дерьмо в генах. У меня оно тоже есть.

– Мы этого не знаем.

Это была правда – тестировать Адама можно было не раньше восемнадцати лет, когда он мог дать информированное согласие.

– Через несколько лет мы тебе поможем со всем, и с тобой все будет в порядке…

– Ты и эта ушибленная? Конечно. Так я и положился на вас в принятии такого важного решения.

– Пожалуйста, не говори так об Оливии. Она многое делает для тебя, и ей было бы обидно такое слышать, – Эндрю понизил голос, надеясь, что она не слышит из-за шума на кухне.

По меркам Оливии было еще ужасно рано для «второго ужина», но она великодушно перенесла ужин на более раннее время, чтобы Эндрю мог поесть перед занятиями. Она была так молчалива, что Эндрю начал подозревать: она часто слышала те жестокие вещи, которые говорил Адам. Но никогда не подавала вида. Тему развода, ее отношений с Эндрю или приезда Делии она тоже больше не поднимала. Новых срывов не было, и теперь она виделась с Делией более регулярно, но в остальном все оставалось по-прежнему, без изменений.

– Извиняюсь, ладно?

Адам был расстроен. Эндрю понимал, что сын не хотел говорить гадостей об Оливии, которая благодаря своей ненавязчивой доброте, единственная могла до него достучаться. Он просто злился из-за того, что столкнулся с проблемой, которая не должна была вставать перед двенадцатилетним ребенком.

– Дело не в Кирсти. Я хочу с этим разобраться. Я и сам это сделаю, если мне дадут возможность!

Теперь он был на грани слез. Эндрю попытался представить себе, каково это – быть в таком возрасте и понимать, что дети, которые могут появиться у него в будущем, могут оказаться такими же инвалидами, как и его единственная сестра. Не будут говорить, ходить, взрослеть. Как это больно – наблюдать за ударами, которые мироздание наносит им один за другим, не имея возможности что-то с этим поделать. О господи! Что он…

– Что ты делаешь? Пожалуйста, Адам! Нет!

В тот момент, когда Оливия вышла из кухни, Адам вывалил свой детский пенис на салфетку.

– Я не хочу, чтобы это дерьмо оставалось во мне!

Оливия тихонько вскрикнула и уронила тарелки с едой. Кус-кус с курицей рассыпался по полу. Эндрю вскочил, чтобы прикрыть сына. Или спрятать его. Он сам не знал. Кирсти рассеянно улыбалась, похоже, ничего не замечая.

Позднее, поднявшись наверх за ноутбуком, он увидел Адама, стоявшего на коленях в комнате спящей Кирсти возле кроватки и гладившего руку сестры через прутья. Он распахнул дверь. Адам поднял голову.

– Я знаю, что она не виновата, ладно? – яростно сказал он. – Я просто… Я не хочу, чтобы у меня были такие дети.

– Я понимаю.

– Это ведь не значит, что я не люблю ее. Верно?

Вот в чем проблема. Как сказать, что ситуация с Кирсти не идеальна или что это очень трудно, иногда невыносимо, не давая повода подумать, что ты не любишь ее такой, какая она есть?

– Нет, конечно.

Он поднес ладонь к блестящим черным волосам мальчика и коснулся их на мгновение, пока Адам не отшатнулся. У Эндрю было тяжело на сердце. В других семьях были дети-инвалиды и разведенные родители, пусть они с Кейт и не были в действительности разведены, но они все равно держались вместе. Это не был постоянный хаос, неловкое рыскание от катастрофы к катастрофе. Он должен был что-то сказать. Это был его сын, и нужно было продолжать попытки, даже если ничего не получалось.

– Ади…

– Не называй меня так, – мальчик пригнулся и стиснул зубы.

Эндрю откашлялся.

– Так продолжаться не может. С твоей сестрой хватает тревог, с тем, как трудно сохранять ей жизнь, а еще у меня есть работа. И ты – с тобой сложнее всего. – Он поверить не мог, что сказал это. – Прости. Я понимаю, что было тяжело: твоя мать, Кирсти и… все, что ты видел, пока был маленьким. Но это не оправдание тому, как ты себя ведешь. Тому, как ты причиняешь боль людям. Так нельзя… Ты имеешь право злиться, но никто не имеет права причинять боль другим.

Так ли это? Разве он сам не причинял боль? Кейт, всегда искавшая в его лице что-то нужное ей, но он не знал, что именно. Оливия, искавшая другое, чего он тоже не мог дать. Он зашел слишком далеко.

– Прости, Ади. Я просто… просто не знаю, как тебе помочь. Прошу тебя, скажи мне как.

Годы терапии, тысячи фунтов, пятеро психологов, и все равно они не сдвинулись с места.

Лицо Адама изменилось. Ярость ушла, уступив место гримасе чистой боли.

– Я ничего не могу поделать! – крикнул он, брызжа слюной. – Я не хочу быть таким! Пытаюсь, но не могу! Просто не могу! Это просто… само выходит! Прости! Прости!

Он залился слезами.

– Понимаю. Понимаю. Мы найдем, кто тебе поможет. Обещаю. Мы… мы будем пытаться дальше.

Он посмотрел на сына свежим взглядом – напряженный от злости, кожа на запястьях усыпана тонкими белыми шрамами, которые Эндрю увидел только сейчас. Как он раньше их не замечал? Как?

Он потянулся к мальчику, почти коснулся его костлявого плеча, но Адам вздрогнул, вскочил и убежал.

– Адам! Адам!

Но мальчик выскочил из дома бродить по улицам, как он это мог делать часами с тех пор, как перешел в среднюю школу. Бежать за ним было бесполезно, хотя скоро уже должно было стемнеть. Он вернется.

Оливия ждала в коридоре. Она не вмешивалась в ссоры с Адамом – как она говорила, в них она лишняя.

– Сандра приехала. Ты опоздаешь на поезд. Разве сегодня?..

Она была права – ему нужно было ехать.

– Да. Хорошо, я пошел.

Курс писательского мастерства, до конца которого оставалась неделя из годичной программы, быстро разбился на своего рода племена. Некоторые ходили в паб – это была популярная группа, организованная Питом, с пестрым, иногда неожиданным составом. Какое-то время в нее входили только Пит и Мэдисон, сидевшие рядом три недели подряд, пока она вдруг не пересела на другой конец кабинета, под зарешеченные окна, из которых постоянно сквозило. По группе ходили слухи, что он наконец-то сподобился упомянуть о своей подружке, двадцатичетырехлетней практикантке из звукозаписывающей фирмы. Другие проявляли крайнее усердие – они распечатывали чужие работы, раскладывали их в аккуратные стопочки, сшитые скрепками, и обводили красными кружками орфографические и грамматические ошибки, что, похоже, приводило в недоумение молодежь. Какая разница, как написано слово, если оно передает смысл? А Эндрю, как всегда, умудрился застрять на периферии, не зная, к какой группе примкнуть. В сорок лет было странно оказаться здесь. Прочие люди за тридцать, которых он знал, были заняты детьми и работой. На первой неделе он отказался от общего приглашения в паб, потому что дома ждала Оливия с детьми, но на следующей неделе она сама предложила ему сходить – он же должен встречаться с другими творческими людьми. Она так и сказала – с другими творческими людьми. Но повторного приглашения не последовало, и пришлось смотреть вслед компании, шедшей по коридору с шарфами на шее и сумками на плечах, уже весело смеявшейся и знавшей имена и любимые напитки друг друга. А он поехал домой в холодном поезде, неловко сморкаясь и чувствуя, что упустил шанс снова почувствовать себя молодым.

После первого занятия он поискал в сети информацию о Летиции Кроули и был несколько разочарован ее послужным списком. Два романа с разницей в пятнадцать лет, несколько тоненьких томиков поэзии и туманное обещание, что она «работает над новой книгой». Он достаточно знал о писательстве, чтобы понимать, что это означает. Но она тоже умела удивлять. Однажды, когда Пит, морщась, читал отрывок, очень натуралистично описывавший секс под наркотиками, она сказала: «Дорогуша, пишите прямо. Он что, рукой ей присунул?», а когда Мэдисон мучительно зачитывала сцену группового изнасилования студентки колледжа, в тот момент, когда ее голос дрогнул от боли и все неловко заерзали на местах, Летиция высказала замечание: «А у него вообще встанет? После такого-то количества амфетамина».