Европа-45. Европа-Запад

— Не собираетесь же вы везти наших людей еще дальше в тыл, до самой Франции? — прямо спросил Михаил.

Полковник замялся. У него на этот счет не было никаких определенных инструкций. Он просто выполнял приказ. Пока что приказ звучал так: довезти всех до Рейна. Если завтра скажут отправлять дальше — он отправит дальше. Просто он над этим не задумывался, да, собственно, и не его дело — задумываться. Он — исполнитель, и этим все сказано.

— Так вот, давайте условимся,— сказал Скиба.— Вам теперь могут приказывать что угодно, но запомните одно: наши люди дальше не поедут. Дальше Рейна — никуда. Им незачем ехать дальше, им некуда больше отступать. Мы останемся здесь.

— Но ведь Бонн — маленький город. В нем попросту негде будет разместить наших людей.

— Ищите для них место, коль уж вы везете их сюда. Кобленц, Кельн, Дюссельдорф, Вупперталь, Франкфурт... Мало ли городов... А то — давайте нам вагоны или машины, мы поедем домой, в советскую зону. Рано или поздно все равно будет именно так.

— Я доложу командованию,— пообещал полковник.

Тем временем стал накрапывать дождь.

Когда Михаил вернулся к переправе, уже совсем стемнело. Рейн тускло светился, аэростатов над мостом не было видно, колонны машин выползали из ночи, будто громадные, темно-синие гады. Гомон толпы смешивался с шелестом дождя, шепотом ветра и гулом моторов.

Скиба сцепил зубы. Неужели и впредь будет так же трудно? Неужели все будет так, как было в то весеннее утро у озера Комо, когда его, Скибу, заставляли бросить оружие под гусеницы американского «шермана»? Неужели эта великая и жестокая война не научила людей взаимному уважению и справедливости?

Война, собственно, уже окончилась. Формальный акт капитуляции ожидался со дня на день. Война умерла. А для него, выходит, она начинается сызнова. Начинается с мелких и крупных стычек, с разведывательных боев и тяжелых продолжительных сражений. Почему и для чего?

Ночью пришел лейтенант и передал распоряжение полковника вывезти большую часть людей в Кельн. Машины уже ждали. Целая колонна «студебеккеров» с крытыми кузовами.

— Там заночуете в монастыре,— сказал лейтенант,— а утром займете бывшие эсэсовские казармы в Оссендорфе. Ночью туда соваться опасно: могут быть мины. Организуйте там сборный пункт. Тысяч на десять — пятнадцать. А я буду направлять к вам транспорты.

ПИСЬМО МАТЕРИ

Люди стареют, умирают, гибнут от ран и болезней, но жизни нет конца, она вечная, вечная, вечная...

Пиппо Бенедетти, собственно, всегда оставался тонкоголосым мальчиком в белом облачении с красным крестом на груди. Тогда он считал, что доминиканцы — самые могущественные в мире. Черно-белые монахи, с черными капюшонами на головах, с лицами коричневыми, как зерна какао, монахи, которые властвовали в их городке, вершили судьбами всех его жителей in nomine et virtute Domini nostri — именем и могуществом бога нашего. Он пел тогда в хоре мальчиков голосом тонким и нежным, будто у ангела, и хотел только одного: стать ангелом, стать святым, в святости видя наибольшую силу.

Был слишком добродушный и кроткий, чтобы мечтать о чем-либо другом, чтобы просить у бога или у людей чего-то иного.

Был кроток даже тогда, когда стоял на страже возле отеля на Кампо Императоре в Гран-Сассо и смотрел, как сваливаются с неба прямо на горные склоны парашютисты Скорцени. Не стрелял, не подымал тревоги, ибо оставался все тем же подростком в белом облачении, а за плечами между тем стояли суровые, прячущие лица в черные капюшоны братья доминиканцы, толкавшие его по дороге зла и убеждавшие, что это и есть благо.

Кротость и врожденная доброта помогли ему полюбить своих друзей-партизан, но сил не прибавилось, и он снова нуждался в помощи. Его всегда нужно было направлять. Он принадлежал к тем, которых ведут, кого можно направить на добро, но можно толкнуть и на зло. Ин номине эт виртуте Домини ностри...

Он испугался, когда Михаил Скиба уехал с тем, чтоб никогда более не возвращаться. Хватит ли у него теперь твердости и решимости, завещанной ему партизанским командиром? Не собьется ли? Не утратит ли дорогу, на которую вышел вместе со своими побратимами?

В тот же день, когда уехал в Рим Скиба, гарибальдийская машина увезла и Пиппо Бенедетти. Он должен был быть в Милане, его место было на площади Лорето, там, где висели головами вниз проклятый дуче и его любовница.

Для чего партизаны поставили еще и стражников около этих ненавистных трупов? Разве нашлась бы в Италии хоть одна живая душа, которой понадобился бы этот никчемный теперь мертвец? А если б и нашлась, то разве осмелился бы кто-нибудь приблизиться к площади Лорето?

Оказывается, нашлись. Осмелились. В первую же ночь пробрался к повешенным какой-то скульптор и наскоро снял гипсовую маску с лица Муссолини. Распространялись слухи о том, что Милан станет местом кровавого побоища, ибо в Северной Италии еще стояли двадцать две дивизии немецкого генерала Фитингофа и шесть неофашистских дивизий, которые якобы поклялись добыть Муссолини живым или мертвым.

Милан оказался за линией фронта, гарибальдийцы надежно защищали город отовсюду, американские танки хотя и с большим опозданием, однако все же создали стальной заслон для самого крупного города Северной Италии. Никто всерьез не принимал эти упорно ползущие слухи о возможной стычке за труп никому не нужного дуче, но партизанский штаб после случая с фанатиком-скульптором решил все же поставить на площади Лорето стражу.

Пиппо стал на пост, как только прибыл с гор.

Было время — он караулил Муссолини живого, теперь стережет его мертвого. И тогда и теперь ставил его на этот пост народ, но тогда у Пиппо за плечами были только братья доминиканцы, тогда он еще был подростком в белых штанах, боялся оглянуться назад и ждал одного, чтоб его подтолкнули. Теперь — смело оглядывался и видел позади друзей... Родная мама, если бы ты знала только, какие друзья были у меня за эти годы, и среди них самый дорогой, самый близкий — Михаил, советский офицер Михаил, добрый и великодушный.

Ночь была теплая, хотя все дни перед этим неустанно шли дожди и влажный воздух все еще нависал с гор тяжелой массой. Его дыхание не долетало до каменного нутра большого города. Город дышал теплом нагретого за день камня, уютом жилищ, покоем, принесенным людям примирением. Пиппо медленно вышагивал взад и вперед, площадь была пустынна, улицы в эти поздние часы тоже были пустынны, на них господствовали тишина и прохлада. Никто не мог незамеченным пробраться через густые заслоны военных патрулей. Тепло было в Милане в ту ночь, тепло и уютно было Пиппо Бенедетти на площади Лорето, надежно защищенной от горных ветров высокими домами, а от врагов — неусыпными патрулями. Пиппо ходил и ходил, не обращая внимания на повешенных, привыкнув за войну не обращать на мертвецов внимания, привыкнув не бояться их, а только сожалеть, когда погибали друзья, и ненавидеть трупы врагов. Эти два мертвых тела он ненавидел и поэтому был равнодушен и спокоен, и даже посвистывал, шагая.

Когда из боковой улицы выползла на площадь грузовая машина, огромная, черная, с потушенными фарами, Пиппо не успел ничего сообразить. Сначала он просто был ошарашен. Ни одна живая душа не могла просочиться сквозь густое плетение патрулей, а тут вдруг ползла на него призрачно-громадная машина, до того широкая, что казалось, она цепляется боками за дома.

— Стой! — крикнул Пиппо навстречу машине, по-прежнему ничего не соображая, еще не опомнившись, крикнул машинально, по привычке, выработанной за много месяцев партизанской настороженности и недоверия ко всему незнакомому и неожиданному.