Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2

свою жизнь. Никогда не прощу вам, Николай Николаевич, что вы его мне не

указали!

И в дальнейшем Федор Михайлович не раз выражал сожаление о том, что

не знает Толстого в лицо.

16 мая 1878 года нашу семью поразило страшное несчастие: скончался

наш младший сын, Леша. Ничто не предвещало постигшего нас горя: ребенок был

все время здоров и весел. Утром в день смерти он еще лепетал на своем не всем

понятном языке и громко смеялся с старушкой Прохоровной, приехавшей к нам

погостить пред нашим отъездом в Старую Руссу. Вдруг личико ребенка стало

подергиваться легкою судорогою; няня приняла это за родимчик, случающийся

иногда у детей, когда у них идут зубы; у него же именно в это время стали

выходить коренные. Я очень испугалась и тотчас пригласила всегда лечившего у

нас детского врача, Гр. А. Чошина, который жил неподалеку и немедленно

пришел к нам. По-видимому, он не придал особенного значения болезни, что-то

прописал и уверил, что родимчик скоро пройдет. Но так как судороги

продолжались, то я разбудила Федора Михайловича, который страшно

обеспокоился. Мы решили обратиться к специалисту по нервным болезням, и я

отправилась к профессору Успенскому. У него был прием, и человек двадцать

сидело в его зале. Он принял меня на минуту и сказал, что как только отпустит

больных, то тотчас приедет к нам; прописал что-то успокоительное и велел взять

подушку с кислородом, который и давать по временам дышать ребенку.

Вернувшись домой, я нашла моего бедного мальчика в том же положении: он был

без сознания и от времени до времени его маленькое тело сотрясалось от судорог.

Но, по-видимому, он не страдал: стонов или криков не было. Мы не отходили от

нашего маленького страдальца и с нетерпением ждали доктора. Около двух часов

он наконец явился, осмотрел больного и сказал мне: "Не плачьте, не

беспокойтесь, это скоро пройдет!" Федор Михайлович пошел провожать доктора, вернулся страшно бледный и стал на колени у дивана, на который мы переложили

малютку, чтоб было удобнее осмотреть его доктору. Я тоже стала на колени

рядом с мужем, хотела его спросить, чтб именно сказал доктор (а он, как я узнала

потом, сказал Федору Михайловичу, что уже началась агония), но он знаком

запретил мне говорить. Прошло около часу, и мы стали замечать, что судороги

заметно уменьшаются. Успокоенная доктором, я была даже рада, полагая, что его

подергивания переходят в спокойный сон, может быть предвещающий

187

выздоровление. И каково же было мое отчаяние, когда вдруг дыхание младенца

прекратилось и наступила смерть. Федор Михайлович поцеловал младенца, три

раза его перекрестил и навзрыд заплакал. Я тоже рыдала; горько плакали и наши

детки, так любившие нашего милого Лешу.

Федор Михайлович был страшно поражен этою смертию. Он как-то

особенно любил Лешу, почти болезненною любовью, точно предчувствуя, что его

скоро лишится. Федора Михайловича особенно угнетало то, что ребенок погиб от

эпилепсии, - болезни, от него унаследованной. Судя по виду, Федор Михайлович

был спокоен и мужественно выносил разразившийся над нами удар судьбы, но я

сильно опасалась, что это сдерживание своей глубокой горести фатально

отразится на его и без того пошатнувшемся здоровье. Чтобы хоть несколько

успокоить Федора Михайловича и отвлечь его от грустных дум, я упросила Вл. С.

Соловьева, посещавшего нас в эти дни нашей скорби, уговорить Федора

Михайловича поехать с ним в Оптину пустынь, куда Соловьев собирался ехать

этим летом. Посещение Оптиной пустыни было давнишнею мечтою Федора

Михайловича, но так трудно было это осуществить. Владимир Сергеевич

согласился мне помочь и стал уговаривать Федора Михайловича отправиться в

Пустынь вместе. Я подкрепила своими просьбами, и тут же было решено, что

Федор Михайлович в половине июня приедет в Москву (он еще ранее намерен

был туда ехать, чтобы предложить Каткову свой будущий роман) и воспользуется

случаем, чтобы съездить с Вл. С. Соловьевым в Оптину пустынь {21}. Одного

Федора Михайловича я не решилась бы отпустить в такой отдаленный, а главное, в те времена столь утомительный путь. Соловьев хоть и был, по моему мнению,

"не от мира сего", но сумел бы уберечь Федора Михайловича, если б с ним

случился приступ эпилепсии. <...>

Вернулся Федор Михайлович из Оптиной пустыни как бы

умиротворенный и значительно успокоившийся и много рассказывал мне про

обычаи Пустыни, где ему привелось пробыть двое суток. С тогдашним

знаменитым "старцем", о. Амвросием, Федор Михайлович виделся три раза: раз в

толпе при народе и два раза наедине, и вынес из его бесед глубокое и

проникновенное впечатление. Когда Федор Михайлович рассказал "старцу" о

постигшем нас несчастии и о моем слишком бурно проявившемся горе, то старец

спросил его, верующая ли я, и когда Федор Михайлович отвечал утвердительно, то просил его передать мне его благословение, а также те слова, которые потом в

романе старец Зосима сказал опечаленной матери. <...>

Вернувшись осенью в Петербург, мы не решились остаться на квартире,

где все было полно воспоминаниями о нашем умершем мальчике, и поселились в

Кузнечном переулке, в доме N 5, где через два с половиной года было суждено

судьбою умереть моему мужу. <...>

Внешняя жизнь шла по-прежнему: Федор Михайлович усиленно работал

над планом своего нового произведения (составление плана романа всегда было

главным делом в его литературных работах и самым трудным, так как планы

некоторых романов, например романа "Бесы", переделывались иногда по

нескольку раз). Работа шла настолько успешно, что уже в декабре 1878 года, кроме составленного плана, было написано около десяти печатных листов романа