Фасолевый лес

Я подошла к Черепашке и присела рядом с ней.

– Мне надо кое-что тебе объяснить, ягодка, – сказала я. – Есть вещи, которые можно посадить. Они становятся кустами и деревьями. А другие вещи нельзя. Фасоль можно, а куколок – нельзя.

– Да, – ответила Черепашка и похлопала ладошкой по маленькому курганчику, под которым покоилась ее кукла. – Мама.

Уже второй раз за день Черепашка произносила это слово. И вдруг словно электрический удар пронзил меня, пробежав от пальцев рук и ног до самого нутра.

Я встала на колени и взяла Черепашку на руки.

– Ты видела, как твою маму вот так закопали? – спросила я.

– Да.

Это был один из тех многочисленных моментов нашей с Черепашкой жизни, когда я не имела никакого представления, что мне делать. Говорила же Мэтти, что защищать ребенка от мира – вещь абсолютно бессмысленная. И даже если я думала иначе, то в случае с Черепашкой у меня, очевидно, не было никаких шансов.

Стоя на коленях у корней сосны, я долго держала ее на руках и качала.

– Мне очень жаль, – сказала я. – Это очень грустно, когда люди умирают, и ты уже никогда их не увидишь. Ты понимаешь, что ее больше нет, верно?

Черепашка сказала, тронув мою щеку пальчиком:

– Плак?

– Да, я плачу, – ответила я и, наклонившись, достала платок из заднего кармана.

– Уверена, она очень сильно тебя любила, – продолжала я, отерев слезы, – но ей пришлось уйти и оставить тебя с другими людьми. Получилось так, что она оставила тебя со мной.

На озере в лодках люди молчаливо забрасывали удочки в темную воду. Я вспомнила, как, будучи ребенком, рыбачила на пруду, а еще раньше – ходила туда с мамой, хотя, конечно, проку от меня тогда не было. Отчетливее всего мне помнилось, как я бросаю в воду камешки и, видя, как от них удирают рыбины, возмущенно кричу. Они мне были нужны, я хотела их заполучить и не понимала, почему мне нельзя этого сделать. Я не привыкла к потерям. В возрасте Черепашки мне не доводилось потерять никого и ничего важного.

Да и сейчас еще не довелось. Может, важного у меня в жизни было не так много, но почти все оно до сих пор было со мной.

Через некоторое время я сказала Черепашке:

– Ты уже понимаешь, что лучше никому и ничего не обещать. Но я сделаю все, что смогу, чтобы остаться с тобой.

– Да, – сказала Черепашка.

Выскользнув из моих рук, она вернулась к своему маленькому кургану и принялась ладошкой утрамбовывать в него сосновые иголки.

– Расти фасоль, – сказала она.

– Ты хочешь оставить свою куколку здесь? – спросила я.

– Да.

Позже вечером я спросила Эстевана и Эсперансу, не сделают ли они для меня кое-что еще. С их стороны это будет настоящий подарок, по-настоящему большой подарок.

И я объяснила, что мне нужно.

– Вам не обязательно соглашаться, – сказала я. – Это для вас рискованно, и если вы не чувствуете, что у вас получится, я пойму. Не отвечайте прямо сейчас. Я хочу, чтобы вы хорошенько подумали. Ответите утром.

Эстеван и Эсперанса не хотели думать и сразу же сказали мне, что согласны.

16. Здравый ум и твердая память

Мистер Джонас Уилфорд Армистед был высоким седовласым человеком, которому больше нравилась нотариально-документальная часть его работы, чем публичная. Когда вся наша компания ввалилась в его офис, вид у него сделался такой, будто ему хочется сбежать, несмотря на то, что мы заранее договорились о встрече. Нотариус все перекладывал стопки бумаг, ручки и фотографии в рамках с одного края стола на другой и не сел, пока не сели все мы, что было непросто сделать по причине того, что в офисе не хватало стульев. Ему пришлось отправить секретаршу, миссис Клири, к своему соседу, агенту по торговле недвижимостью мистеру Уэнну, чтобы занять недостающий стул.

Мистер Армистед пользовался весьма замысловатым слуховым аппаратом, который состоял из наушников, черного и белого проводов, а также маленькой серебряной коробочки, которую для максимальной эффективности нужно было положить на определенное место на столе, которое он никак не мог найти. Я хотела посоветовать ему: если все-таки найдет, пусть пометит его белой краской, как на баскетбольной площадке.

Сбоку на коробочке располагались кнопки управления, с которыми мистер Армистед постоянно возился, как видно, без особого успеха. Привыкшая к этой особенности своего босса миссис Клири компенсировала дефекты его слухового аппарата мощью своего голоса, и теперь, когда она говорила с нами, по инерции она буквально кричала, чем немало пугала всех нас, особенно Эсперансу.

И все-таки, пока мы ждали, нам удалось поддерживать светскую беседу. Что еще более удивительно, если учесть, что никто из нас, насколько я помню, не произнес ни единого правдивого слова. Эстеван оказался поразительно искусным лжецом и пустился в подробный рассказ о городке в Оклахоме, где жил с женой, перепробовав множество профессий. Я рассказывала о своих планах переехать в Аризону и жить там с сестрой и ее маленьким сыном. Мне кажется, нас самих изумляли вещи, которые внезапно выскакивали из наших ртов, будто попкорн из кастрюли.

Да уж, сестра. Я помню, как умоляла маму родить мне сестренку, когда была маленькая. Она говорила, что не против, но для этого нужно организовать чудо. Тогда я не знала, что она имеет в виду. Теперь-то мне известно, что такое воздержание.

Миссис Клири вернулась, толкая перед собой кресло на маленьких колесиках, после чего спросила мистера Армистеда, какие формы ей нужно напечатать. Устраивая на кресле Эстевана и рассаживаясь, мы еще посуетились несколько мгновений, после чего хозяин кабинета решился снизойти с высот, на которых обитал, и, сложив свои длинные, как у аиста, ноги, опустился на кресло за письменным столом.

– Возникла необходимость официального оформления, – объяснил Эстеван, – поскольку наша подруга покидает территорию штата.

Эсперанса кивнула головой.

– Мистер и миссис Дважды-Два, вы осознаете, что это – постоянное и неотзывное соглашение?

Нотариус говорил медленно – так, как люди говорят с не очень смышлеными людьми и иностранцами, хотя мистер Армистед наверняка отлично понимал, что фамилия Дважды-Два не могла появиться слишком уж далеко от страны чероки.

Эстеван и Эсперанса кивнули. Миссис Дважды-Два крепко держала Черепашку в объятиях, и на глазах ее блестели слезы. Думаю, из всех нас Эсперанса была бы первой в номинации на премию Оскар.