Фаворит. Том 1. Его императрица

– - Вы еще не закоченели там?

– - Гони дальше, -- отвечали Орловы, потирая уши.

От Смольной деревни сани вывернули в Конногвардейскую слободу, из-под заборов сонно пробрехали сторожевые псы. Неожиданно Алехан тронул императрицу за воротник шубы:

– - Эвона дом твоего камер-юнкера.

– - Какого?

– - Потемкина...

Она дернула Никиту за кушак, чтобы остановился.

– - Проведайте его, -- наказала братьям.

Орловым не хотелось:

– - Да спит он. Время позднее.

– - Нет, не спит. Я вижу свет в одном окошке...

Под грузным шагом богатырей надсадно скрипел снег. С крыльца толкнули двери -- заперты. Стали барабанить -- не отпирают. Алехан плечом своротил двери с запоров. Братьев поразила запустелая нежиль в комнатах. Одинокие свечи горели в поставцах.

– - Эй, кто тут живой? Отзовись...

В белой рубахе до пят явился старец с распятием на шее. До пояса свисала борода, а один глаз закрывала неопрятная тряпица. Орловы даже испугались:

– - Гришка, что ли? Неужели ты?

– - Я, -- отвечал Потемкин.

Алехан сорвал с его лба повязку:

– - Э-е, брат, да ты и впрямь окривел...

Куртизаны потоптались, не зная что сказать.

– - А мы не одни: матушка-государыня в санках осталась, ждет. О тебе спрашивала. Не хочешь ли повидать ее?

– - Уезжайте все, -- внятно отвечал Потемкин.

Братья ушли. Екатерина спросила их:

– - А где же мой камер-юнкер?

– - Не вытащить! Глаза у него, правда, нет...

Они снова запрыгнули на запятки. Екатерина выбралась из саней. Орловы, переглянувшись, разом ощутили, что в ней копится небывалое напряжение-нервов, чувств, мыслей, смятения... Сделав шаг в сторону дома Потемкина, остановилась. Посмотрела наверх -- на звезды. И, глубоко вздохнув, вернулась к своим.

– - Трогай, -- сказала, упрятав нос в муфту.

Кавалергардские кони печатали лед копытами. Латы сверкали при лунном свете. Деревья, осыпанные инеем, были прекрасны в эту ночь, как драгоценные кубки... Екатерина до самого Зимнего дворца не проронила ни единого слова.

ЗАНАВЕС

Над Архангельском слышался суховатый треск -- в небе разыгралось полярное сияние. Прошка Курносов, топором за день намахавшись, вечерами постигал науку конторскую -- чертежи делал, бухгалтерией занимался исправно. Он любил такие уютные часы, любил слушать дядю Хрисанфа:

– - А вот еще Иосиф Флавий писал о кораблях, бравших на борт по тыще воинов с грузом -- где нонеча суда такие? Калигула плавал на дворцах-кораблях с бассейнами для купания и водопроводом, какого не то что в Соломбале, но даже в Питерсбурхе еще не устроили... Да-а, многие тайны нашего дела утеряны!

В один из вечеров дядя чаю ему налил:

– - Разрешаю и сахарком угоститься... Слышь ты! Скоро шестнадцать тебе. Годы таковы, что пора о чине думать. В нашем осударстве человек без чина -- место свято, но пусто. Даже дворян бесчинных "недорослями" прозывают. Выходи-ка ты на свою дорогу, стезю осваивай: в Питерсбурх надо ехать! Я тебе два письма дам. Первое к земляку нашему Катасонову, он уже в ранге маеорском служит. А коли нужда особая явится, спроси, где дом статского советника Ломоносова... В ноги!

Прошка, чай оставив, брякнулся на колени.

– - Пойдешь за обозом с трескою. Валенки кожею подстегни. Три рубля -- на тебе. В тулупчике не замерзнешь. Да готовальню не забудь...

Громадные мерзлые рыбины, раскрыв рты и выпучив глаза, поехали в парадиз империи, дабы исчезнуть в кастрюльках и на сковородках с кипящим маслом. Грея у сердца готовальню, шагал Прошка за санями. Древний Онежский тракт уводил в чащобы, редко где продымит деревенька, из скитов набегали дремучие отшельники -- ловко и опытно воровали с возов рыбу. Лишь за Каргополем тракт оживился; попался едущий барин, спешивший в родовое поместье (начиналась подневольная крепостная Россия, какой Прошка не знал в свободном Поморье). Ближе к весне приехали в Петербург; обоз с рыбою растекся по рынкам столичным. Прошка отыскал Катасонова; корабельщик был в черном английском сюртуке, голову его утеплял короткий парик мастерового.

– - Не до тебя мне сейчас, -- сказал он парню.
– - Если хочешь, так пошли вместе хоронить славу нашу.

– - А кто помер-то?

– - Ломоносов...

Прошку затолкали в громадной толпе, двигавшейся к Невской лавре. Кого здесь только не было! В ряд с сенаторами шли студенты академические, именитое купечество и нищие, врачи и архитекторы, скульпторы и актеры, адъюнкты и архиереи, -казалось, толпа эта вобрала в себя все сословия, все таланты, все бездарности, все самое светлое и все самое темное.

Шли за гробом Ломоносова лучшие друзья его.

Притихли, несчастные!

Шли за гробом Ломоносова злостные враги его.

Рыдали, счастливые!

Прошка на всю жизнь запомнил: когда стали зарывать могилу, кто-то вдруг начал метать в нее горсти цветного бисера... Катасонов как вернулись с кладбища, так и запил горькую. Прошка не волновался: коли пьет, так надо. На третий день, проспавшись, майор сказал:

– - Сбирайся. Явлю начальству нашему... Ты к сроку приехал, парень: ныне корабли строят поспешно.

На саночках в одну лошадку добрались до Адмиралтейства, которым управлял генерал-майор флота Голенищев-КутузовСредний.

– - А почему он средний-то?
– - спросил Прошка.

– - Чтобы не путать: три брата, все Иваны, все в одном чине, и все на флоте служат... Подтяни сопли, не шмыгай носом!

Удивительно, что большой начальник принял мальчишку сразу, выведал знание терминологии, потом (как бы для дела), спросил: какое дерево кладется в кницах между бортом и палубами?

– - Свиль, -- сказал Прошка, дивясь простоте вопроса.

– - Свиль так свиль, -- согласился генерал-майор.
– - Годок потрудись топором у нас, потом я тебя, может быть, и на верфи Глазго отправлю ради опыта нужного. Из каких людей происходишь ты?

– - Сын крестьянский, из людей поморских.

– - Нелегко тебе будет, сын крестьянский, наверх карабкаться. Круты наши трапы корабельные, ох круты как... Что ж, напрасно обижать не станем. Будешь хорош-и мы к тебе хороши будем...

Прошка был записан в первый чин "обученного тиммермана" (так звались плотники флотские, могущие чертежи читать, с рейсфедером работать, набор корабельный знающие). Вечерами в работницких мазанках полыхали печурки, в котлах бурлилась каша со шкварками, от онучей и валенок отсыревших тяжко парило. Приладив сбоку от себя лучину, Прошка отписывал на родину: "Дражайший дядечка и мастер! Скучаю без лица вашего, охота речей умных послушать. А живу я безо всякой прибыли, но зато успешно, возле кораблей воинских. Питер -- городок немалый и похож на Соломбалу, а товары тут дорогие, без пятачка и не думай напитаться. Вспоминаю почасту шаньги с морошкою и кота вашего помню. Когда в чины высокие выйду, я тоже котом обзаведусь, и станем мы с ним по вечерам пить чай с сахарком кенарским..."